Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Кухня поплыла перед глазами. Мне было так стыдно, так мучительно стыдно, и я как будто первый раз во всей мере понял, /что/ значат эти слова.
Больно закружилась голова, и что-то огромное, белое и горячее зародилось и начало расширяться внутри, расходиться от сердца до кончиков пальцев.

Раньше всё было на ИХ совести. А теперь стало на моей. Как так может быть? Я сделал больно человеку, и от этого мне самому было невыносимо.

Мы говорили чуть насмешливо, таким будничным тоном, что сами, казалось, верим, что нам больше не больно и не страшно.
И я только тогда понял вдруг, что это всё напускное. И ещё понял, как же отчаянно бьётся где-то там сердце, попеременно, горькими ударами смирения и мучительными — ярости.
И ещё есть вещи, о которых не говорят. Вот вы видите, человек улыбается, и думаете, ему легко.

Где-то сердце толкалось взволнованно и страшно. И в глазах застывал на самой роговице морозный ужас. Я не мог, не мог, это не со мной! Совесть отчаянно пыталась спрятаться, закрывала стыдливыми руками лицо, забивалась куда-то в самые тёмные уголки души. И тут же яростно, будто в пропасть с обрыва — осознание: это ты. Только ты виноват. Но только ты думал, что абсолютно честен, а оказалось, что ты ещё хуже. Потому что ты врал себе. И за это вдвойне виноват.

Ну как тут объясниться? Как? Я бы и сам, наверное, не стал слушать. И если вдруг больно теперь будет мне, то я это заслужил. Ты можешь теперь пинать меня, заставлять ходить колесом, показывать смешные трюки — всё, что угодно.
Ну и пусть! Заслужил! Бесчестный и малодушный, трусливый, и до ужаса глупый! Бесчестный — страшное слово, когда совесть не молчит.

Теперь стало так мучительно всё равно, и горький тяжестью легли на сердце — слова, поступки, и всё равно так, когда уже шагнул с обрыва, сорвался и летишь вниз головой.
И это истошное молчание.
И не знаешь, что делать. И сил нет.

---

Прекращай или я повешусь.
Про таких, как я, говорили: вырастет — будет нормальным. Кажется, я уже вырос.
Про таких, как она — повзрослеет ещё. Кажется, взрослеть уже некуда.

День тянется ужасно медленно. Нестерпимо тревожно, уныло, и вроде всё хорошо, а всё равно что-то грузит. Впрочем, как и всегда перед днём рождения.

Все постоянно задают один и тот же вопрос.

Хочешь уйти — уходи, хочешь остаться — останься. Это ничего не изменит, я тебе всё равно не верю. Я вообще отказываюсь понимать, как кому-то можно верить.

Виктор внимательно смотрит на меня, мы пьём чай у него на кухне. Горячий обжигающий чай. Я почему-то только тогда, сидя на кухне, замечаю такие мелочи.
— Что она за человек? — это очень хороший и правильный вопрос, и если бы мог знать на него такой же хороший и правильный ответ.
Моё растерянное «не знаю» удивляет Виктора.
— Ну как ты чувствуешь?
— Я ничего не чувствую, я не понимаю, Вить…


— Я ничего не чувствую, Олег! — я повышаю голос, раздражённо и нервно, сразу хочется курить.
Я вижу досаду и жгучую уверенность в глазах Дозорова.
— Как ты можешь не знать? Это же просто.
— Просто, — я зло усмехаюсь. — Просто только говорить. Я не верю.
Зависть закипает где-то в районе сердца, вырвете мне его наконец. А ведь я когда-то обещал себе не завидовать Виктору.

Я не верю ни словам, ни поступкам — они фальшивые, насквозь пропитаны ложью, люди всегда поступают так, как взбредёт им в голову, и эти действия никогда не бывают логичны. Я же верил когда-то, и каждый раз ошибался. Я верил зимой 21 года, было так просто и хорошо от того, что он точно надёжен и непоколебим. А потом люди исчезают. И какая разница, что они там говорили и говорили ли вообще. В конце концов, это просто слова. А тех, кто поступает согласно словам, днём с огнём не сыщешь. Я, наверное, совсем не разбираюсь в людях, раз мне всё время так везёт. И каждый раз занозой под ноготь — пусть пока там, не вынимай, так ещё больнее.



Нужно решать, нужно решаться, меня накрывает от мысли, что в итоге я ужасно одинок на этом поле боя, и что никому, кроме меня, это не нужно. Действительно, смешно. Не надо перекладывать эту долбанную ответственность. А мне страшно, будто шанс всего один, и больше не будет. И я ведь и правда не знаю, будет ли ещё. И от этого страшно вдвойне, втройне, и надо решаться. А я хочу спать. Просто хочу спать. Постоянно хочу спать. С тобой.

---

Ты только, пожалуйста, предупреди, когда будешь исчезать. Чтобы я не искал твои глаза в толпе, когда все идут, опустив голову, — это очень сложно. И вдруг кто-то взглянет пристально, сердце аллюром, губы в улыбке, объятия одевают чьи-то плечи. Ладонь в ладони, и каждое движение — нежность, в каждом жесте её прикосновение. Дождь в ночном сквере, ветер, а потом — ни село, ни пало — горячее дыхание. И блазнится вдруг эта горячая, жгучая, что сердце обливает вдруг кровью… — любовь, что ли?

---

Не убивай меня — я влюблён.

Я открыл учебник и попытался сосредоточиться. Было шумно, весело вокруг, но я знал, что мешает мне совсем не это. Фантазия разошлась, я уже успел вообразить себе все самые ужасные на свете вещи, и когда телефон дрогнул от уведомления, и я увидел сообщение Виктора, готов был поспорить на что угодно, что ничего хорошего он не пишет.

Что говорить, я всегда был мастером спорта по панике и тревоге. Фраза про то, что если у вас нет собаки, её не отравит сосед, чуть более чем полостью относилась ко мне. Я всегда знал, что лучше вовсе не иметь, чем потом терять, разочаровываясь.

Серый город поглощал, растворял в смутной и пасмурной, как погода, неизвестности. Купола выделялись золотым на фоне монохромного города, и что-то страшное и неизбежное таилось в этом сумрачном нерадостном блеске. Клёны в парках разукрасили город. А мне было неуютно от этой красоты. Осенние сумерки, и вовсе не злые, как писал Рыжий, я очень любил. Небо к концу дня прояснилось и облака застыли в розовой неге.

Дознулся… Я вдохнул морозный воздух, чуть не захлебнувшись им.

Я заставлял себя есть безвкусную еду, сосредотачиваться на занятиях по тактике, смотрел на себя в зеркало и видел себя в нём и не себя одновременно.
А ещё сегодня я думал, что выплюну сердце.

Она смотрела на меня и улыбалась, но я знал, что эта улыбка предназначалась не мне.
Мало, мало, всё мало. Как такое может быть?! От неё исходила какая-то зыбкая надёжность, совсем призрачная, но в то же время явная, и я не мог понять, почему я в ней так сомневался. Всё закончится очень просто, всё закончится просто ужасно. Самое страшное, что я взаправду верил в эту формулу, и всё не могло быть по-другому.
Что-то было не так. Не так. Что?
Эта мысль изводила, заставляла выворачивать наизнанку сердце, лёгкие, желудок, да вообще всё. Я не знал, почему сомневаюсь, почему не верю и, самое главное, не понимал, как это исправить.

Диалог из десятка фраз, совсем ненужных, глупых, диалог, лишённый всякого смысла. И я злился не на то, что говорить не надо, а то, что нечего сказать.

Утренний поезд выползает из тоннеля наверх, и, несмотря на солнечную погоду, так холодно, что кажется, будто настала зима. Утренний сонный поезд, сонные вагоны, и эта спящая тревожность. Я проснулся слишком рано, пары через час. Этот час я катался в метро, и катался совершенно без смысла. Просто чтобы убить время.

Блять, я заебался. Вечером в общаге, когда ребята ушли курить и никого больше не было в комнате, я сел на кровать Дозорова и почувствовал вдруг это очень остро. Я заебался.
Мне кажется, что другие лучше меня, лучше во всем. «Какое мне дело до других?» — тихо пытался противостоять голос разума, но его заглушило новое осознание. Осознание какой-то страшной непреодолимой бездны, хляби, темноты, в которую я летел, совершенно не предпринимая попыток спастись. Как во сне, когда всё становится чрезвычайно вязким, когда не можешь преодолеть притяжение, а движения все скованы и неловки, так же и сейчас я чувствовал, будто передвигаюсь в каком-то дрожащем киселе. Передвигаюсь не совсем туда, куда нужно, но я и сам не особо понимаю, куда идти.

А ведь сердце должно срываться с цепей и выпрыгивать из груди.
Бля, дознулся…
Пожалуйста, не убивай меня — я влюблён.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я взял телефон и выключил назойливый будильник. Мне было так неловко и неуютно, будто писал не старому знакомому, а навязывался и набивался на это место, совсем не имея на него права.
Дозоров зашёл в комнату с мокрыми после утреннего умывания волосами, и свежим, удивительно красивым лицом, с каким обычно ходят юноши, уверенные в своей молодой, какой-то вынужденной красоте. Пробило четверть седьмого.

— Ты совсем идиот, что ли? Мы теперь так и будем лежать и ждать сообщения? — по тому, что Олег сказал вместо «ты» это обобщённо-странное «мы», я понял: ему весело.
Он встал с тем дерзким и одновременно весёлым расположением, какое я всегда обожал в других людях и втайне хотел быть таким же.
Но сегодня меня занимало только одно: предстоящая воскресная встреча с эМ. Я где-то читал, что долгая разлука заставляет затухнуть ненастоящие чувства, и только больше раздувает их пламя, когда они в действительности сильны.

Живот скрутило так, будто я проглотил пару кирпичей. Для вида я постарался впихнуть в себя булку, но понял, что это будет лишним. Мой завтрак остановился на чае. Крепком чёрном чае, который так ненавидела моя мать, и который должен был сегодня дать мне сил дождаться воскресенья. Когда много дел, ждать легко. Чай остывал, а тяжёлое чувство где-то в области пресса, перебралось выше и затеряло у солнечного сплетения.
Зато Дозоров ел за двоих. Я немного с завистью посмотрел на то, как он доедает глазунью из 4 яиц.
Холодное утреннее солнце просочилось сквозь занавеску и легло на стол тонким лезвием. День обещался быть хорошим.

Солнце разгоралось, по-прежнему холодным был день, но уже не так сумрачен. Я даже представить не мог, что умею настолько тосковать по человеку. Неужели теперь так будет всегда? Это ведь невыносимо.

На строевой мне улыбнулся Дозоров. Словно подбадривая. А потом на сопромате мы шутили, решали непонятные, но такие привычные и родные задачи, курили в перерывах, подставляя лица ветру.
Тогда я решил: хорошо, что у меня было и есть что-то, что всегда непоколебимо. Такое, что всегда надёжно в своей постоянности, то, во что ты неизменно веришь. Хорошо, что мне всегда есть, куда прийти. И хорошо, что меня там ждут. И хорошо, что я могу быть уверенным хотя бы в чём-то. Хотя бы в ком-то. Это так мало, но так много одновременно, так нужно и важно. И если только верить… то наверняка так и сложится.

Вечером, в тишине комнаты, снимая находу пальто и шарф, я видел красивые лица спящих товарищей. Холодными ногами по холодному полу, я неслышно подошёл к кровати.
Хорошевский спал на спине, скрестив ноги и закинув длинные руки за голову. Правое запястье свешивалось над полом — ему не хватило места на матрасе. Я смотрел, как нежно блестит на его широкой груди серебряный крестик, и немного завидовал его хорошему крепкому сну и этому хрупкому и зыбкому, но справедливому Богу у него на шее. Мне вдруг подумалось, что я тоже хотел бы верить. Но я не мог бы. И не верил.
Холодная осень двадцать первого года неслышно ходила по двору, разукрашивая листья красками и морозя траву.
Один из самых холодных сентябрей на моей памяти. И памяти синоптиков. В этом году, наверное, не будет бабьего лета.

---

Жарко стало в глазах, жгло веки, ломались брови и сходились хмуро над переносицей.
Настроение у меня было хуже некуда. Я знал, что злиться не на кого, да и в сущности же, зло не глупо, зло — пошло. Звучит в ушах как трюизм.
«Ах вы суки ебаные, все только и думаете о том, чтобы заработать бабла, ненавижу вас всех» — неслось в голове, боролось отчаянно:
— Куда зарядить? Говорите, кому башлять?
Это я спокойно скажу, и только закурив сигарету, выдам своё раздражение и какую-то уже отчаявшуюся, потерявшую всякую надежду злость. Такую злость, когда уже и устал злиться. Когда больше не стучит в висках от гнева и какой-то душащей несправедливости.

***
Я свайпнул сверху зелёное уведомление: «Ян,» — писал он, — «Ты извини, если мои слова сегодня прозвучали грубо, я не хотел тебя обидеть или испугать, и очень жалею сейчас…»
Я представил, как он ходил по комнате, нервно закуривая, набирал, стирал и снова набирал заново эти слова.
«Пусть этот разговор останется между нами, я тебя очень прошу…»
Я выдохнул, провёл по усталым глазам рукой. Если бы не Виктор, я бы, наверное, вообще свихнулся.

«Не бери в голову, всё в порядке,» — быстро написал в ответ. — « Я даже рад, что ты был со мной откровенен. Спасибо, я ценю.»

На самом деле, эта странная тревога, что я чувствовал с утра, только усилилась.
Я знал, нет, не просто знал, а был уверен, и можно было спорить на что угодно, это какой-то подвох. В них обоих.
Какая-то странная недосказанность, когда вроде делаешь вид, что откровенен, но каждый скрывает истинную цель. Я готов был поспорить, что знал эту цель.

Это я два дня назад знал, а теперь ничего не мог разобрать. Кажется, как только я приближался к разгадке, она от меня ускользала.
Ну и пусть. Плевать. Вот и всё, к чему ты должен был прийти, Ян! Истина в этом.
Каждый должен делать только лишь то, что хочет.
Засмейся, закури сигарету, дымом в лицо, в глаза, чтобы разъедало до слёз, и назад, холодной улицей под дождём, хочешь босиком… Плевал на всё и всех любил. Без дураков.

---

Чёрт, вот это зависимость. Чёрт, чёрт, чёрт. Не хочу.
Я резко сел на постели. Часы в комнате тикали громко, и чем дольше я вслушивался, тем громче становился этот звук, казалось, что секундная стрелка бежит на меня, громыхая, спотыкаясь. Я закрыл уши подушкой. Не хочу.
В окно полил дождь, застучался ветер, и всё городе подхватила осенняя ночь, закружила капли воды в танце, заволокла небо серыми угрюмыми занавесками.
Как же хорошо теперь тем, кого любят, как им весело не спать. А мне теперь ужасно хотелось заснуть, чтобы не думать, не думать, даже мысли не было в голове, ни единой.
Только учёба. Где там чертежи, где проекты, что нужно сдавать только лишь через месяц.
Неужели это так просто? Я ведь контролировал, всё держал в кулаке. И что в итоге?

Гос по ди по мо ги мне вы жить сре ди этой смерт ной люб ви. . .

---

Почему-то до последнего мне казалось, что Балвин уйдёт из нашего взвода. Всё лето.
Или вот так: вернусь осенью, и никого не осталось. Все ушли.

Военно-морская Академия. Пляшут буквы, неровные, нервные, срезать по Свердловской набережной, спугнуть стаю голубей на шоссе Революции.

Большеохтинское кладбище. Там трава высоченная с лета, теперь скошена, лежит мягкими зелёными снопами. Можно перелезть через забор, и сразу оказываешься будто за тысячу километров от города. Лежать на траве, ноги и руки по сторонам, и не думать ни о чём, кроме благодарности. Тебе, ему, ей, всем, всем на свете.

Река Охта совсем маленькая по сравнению с Невой, и, если пойти через матросскую слободу, выходишь к тихому затону. Я люблю здесь гулять один.

Солнце, последнее солнце, может, ещё летнее, ищет, где пробиться сквозь облака, нежно скользит по траве, берёт за руку. «Пойдём, теперь ничего не страшно.»

Охота неспешно бежит дальше через город, от Балтики, и все тоньше становится её течение, и в Армашёвском сквере вдруг делится на два рукава.
В Большом Ильинском на деревянных тёплых скамейках сидит пара. У них в руках ножик и дыни. Ароматные ставропольские дыни. Наверняка, ставропольские. Он берёт ломтик и руками надламывает почти посередине, и кожура, морщинистая и крепкая, хрустит со сладким ароматным звуком. И брызгает соком.

---

Мне, наверное, впервые в жизни захотелось сделать что-то, о чём бы пожалели другие.
Чтобы было что-то вроде поздних сожалений, слишком поздних раскаяний, чтобы совестливые отводили в сторону глаза, стыдливо отворачивались. Чтобы бессовестные потупили взгляд.
Это малодушие? Кто придумал, что зло плохо, а добро хорошо? Оторвать бы ему руки. Зло не глупо. Зло — пОшло. Кто это сказал? Почему у зла такая денотация?
Конечно, это всё враньё.
Хотелось разбить кулаки об стену, но я сдержался. Егермейстер был лишним. Он тяжело шумел в голове, как будто у меня там было море или целый океан, всё вокруг стало мягким и абсолютно бессмысленным. Егермейстер был лишним, но он успокаивал. Я раскрыл форточку, а ветер с улицы путался в волосах, и мешал прикурить сигарету.
Завтра надо будет найти машинку. Новый семестр, уставная причёска. А сегодня можно походить с чубом.
Обида всё ещё жгла где-то в солнечном сплетении, и к ней присоединялась тревога. Какая-то странная, смутная, неизбежная…
Неизбежность. Вот она меня пугала всегда. Ещё с раннего детства. Неизбежность событий, тех, что обязательно произойдут, и никакая сила не сможет ничего остановить.

Олега трудности раззадоривали, а меня пугали.
К Дамиру я должен идти злой. Резкий, плюющий под ноги и в сторону, ребром ботинка откидывающий потухающую сигарету, проводящий злой рукой по лицу, чтобы брови ещё сильнее сломались в насмешке.
Какая всё чушь. Для чего это?

Зачем, к примеру, доверять, чтобы потом обманули? И кто-то ведь вправду от этого чувствует удовольствие. Или зачем, если нравится, причинять боль? Я ведь не ищу логики здесь, в этих вопросах. Точнее, ответах. Тогда зачем я стараюсь найти её где бы то ни было?
Плевать, на всё плевать десять тысяч раз! Но почему опять радость поднимается выше этажом, я же слышу, как звонят в дверь надо мной, вижу, как зажигаются радостные окна в доме напротив.
Горите, горите, хотя бы чуть-чуть света, если не хватило огня, и у меня в комнате всё ещё темно.
Сиди за тёмным столом, не подходи к дверям, не прислушивайся, не приникай к своим тёмным окнам в надежде разглядеть свет у других.
Ты так часто смотрел в дом напротив, что пропустил тот момент, когда разносили огонь в твоём доме.

Зачем, для чего вся эта фальшь, лицемерная, отвратительная, от которой отвёртываешься, как от чего-то мерзкого?
Да нет, я ведь знаю, что бывает по-другому, не всё вокруг ложь. Как же найти?

Унылый, последний в этом году летний дождь забарабанил в окно.

---

Накануне экзамена чёрная кошка перебежала мне дорогу. Я зачем-то запомнил это событие, хотя ненавижу подобные примеры и считаю их полнейшей чепухой.
Когда я вышел в 6:50 из дома, огромный прямоугольник солнца весело светил мне в лицо. Я напомнил себе, что всё-таки ещё лето, да и вообще всё просто прекрасно, и настроение моё улучшилось.
К площадке я подходил уже совсем весёлый.
Меньше всего мне хотелось тогда видеть Дамира, но потом я увидел его машину. Тщетно пытался найти в памяти его номер, а потом увидел серебристую Kia, и сразу в голове ясно вспомнилось: «нру275». Точно.
Он сразу же мне замахал рукой и начал звать по имени. Я неохотно сел к нему на пассажирское.

…Через 10 минут я расписался напротив какого квадратика, не особо вникая в то, что вообще там написано.
«Ну ты даёшь,» — протянул он с досадой и как-то уж очень хмуро. — «Почему ты мне не позвонил?»
Потом зачем-то сказал про того парня, которого я видел вечером накануне. Сказал не раздражённо, но вроде как даже с упрёком. Мне сделалось стыдно и неловко от своего стыда.

…С первого пути трогается новая серо-красная ласточка РЖД. Мне ещё 10 минут до поезда, и так хорошо сидеть на перроне открытой станции, и видеть как потихоньку садится где-то вдалеке солнце августа. Это лето катится за горизонт.


…В доме никого не было, и сумерки топтались на пороге. В комнате на полке, совсем в темноте, стоял сборник стихов Романа Тягунова. «Библиотека имени меня» или как-то так.
Я его вытащил вроде как наугад, но словно знал, что там стихи.

«Несочтённое время, будущее, то, чему ещё предстоит случиться, время предчувствуемое, время, которого никогда не существовало.»

Про Тягунова я знал и раньше, но почему-то никогда не вникал в его стихи, а сегодня, в нашем тёмном доме, в полной тишине, не зажигая большого огня, эти строчки разнеслись эхом в пустой комнате, моей голове, пронеслись по мокрому от вечерней росы саду, полетели куда-то над посёлком к закатному солнцу.
Так странно, Роман Тягунов писал апострофы к календарю на будущий, 2001 год, а 31 декабря двухтысячного его не стало. Вышел календарь, вышли стихи, короткие четверостишия к каждому месяцу, а сам Тягунов никогда не видел 2001 года. И календарь этот ему не был нужен, потому что в вечности не существует времени.

На первой странице с фотографии на меня смотрел Роман Тягунов. Кудрявый молодой парень. Интересно, как он всё-таки умер? И как-то завидно, тягостно завидно стало вдруг мне, будто даже обиделся на Тягунова. И не на одного только его. А сразу на них на всех.

«у ВРЕМЕНИ в плену
я верю только чуду:
плохое позабуду,
хорошее верну.»

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В магазине мы оставили рублей 400. Потом сразу же, не заезжая домой, повернули в сторону озера. Как здорово было вот так ехать по прохладной вечерней дороге на тихих велосипедах, разговаривать и спорить о чём-то ненужном, весёлом, далёком и как здорово повернуть после сельского магазина на дорогу, идущую от дома, а не к нему.

В лесу мы остановились, бросили велосипеды прямо на дороге. Сосны, стройные великаны, обступали нас со всех сторон, а мы ели крупную прямо с куста чернику, и наши руки и губы тут же становились синими, почти чёрными, и мы смеялись, глядя друг на друга. Ягоды лопались, спелые, сочные, хотелось пить, но мы знали, что приехали только полпути: где-то там, в глубине леса, на опушке есть колодец.

«Умывался ночью на дворе,
Твердь сияла грубыми звездами...» — почему-то вдруг вспомнилось мне.
И вспомнилась вдруг одна из первых майских ночей, проведённых здесь, ночь наредкость тёплая и ясная. Я вышел тогда в футболке на двор, почти не ощущая холода и ветра, который уже начинался и который должен был пригнать наутро ледяные хмурые тучи со снегом и дождём.

«Умывался ночь на дворе...»Скрипнуло колодезное колесо, зазвенела металлическая цепь, и с гулким, каким-то таинственным шелестением ведро стало опускаться ко дну. Вода по краям ещё не успела оттаять, и теперь толстое ледяное кольцо плавало и перекатывалось у самой поверхности.
Ведро потяжелело, зачерпнувши воды, и с тихим скрипом поползло обратно наверх. Поставив его, на створки рядом, я перелил воду в кувшин.

«Лунный луч — как соль на топоре,
Стынет бочка с полными краями.»
Вода была студёной в самом полном смысле этого слова. Я почувствовал, как перехватило дыхание, когда она коснулась моих глаз, и тут же ушёл мой сон. Вместе с дыханием вырывался наружу пар и тут же таял в темноте ночи.
«Тает в бочке, словно соль, звезда.»

… А сегодня была жара, и хоть к вечеру она уже отступала, но, напившись как следует, Олег тут же раздался до плавок и облил себя с ног до головы из ведра. Шумно, весело катились прозрачные струи по его сильному загорелому телу, путались в непослушных волосах брызги, он смешно тряхнул головой, и тысячи маленьких капелек, словно испугавшись, разлетелись в разные стороны. Сверкнуло в луже последними яркими лучами заходящее солнце.
Мне нравилось, что с Дозоровым можно вот так запросто облиться из колодца, не сговариваясь, ничего не планируя, рвануть куда-нибудь за тридевять земель. Я не мог представить себе другого человека на месте Олега.

… А вечером деревня погрузилась во тьму.
— Всё, получается, конец электропиздричеству, — изрёк Дозоров и прикурил от свечки, чтобы не тратить ещё одну спичку — зажигалка потерялась где-то в темноте комнаты. Мы ужинали при одной только свечке, и всё равно ни черта не было видно, и мы смеялись до осипших голосов и раздражённых связок.
Месяц, только что родившийся, совсем молодой, висел над деревней, даря ей какой-то таинственный оранжевый свет. Когда горят огни, то свет луны, звёзд видится почему-то совсем иначе. Но сегодня вся деревня была словно пустая. Но одно окно не светилось теплотой, тихо и безлюдно было на улицах, казалось, все заснули, и только я один остался на всём свете. Я знал, что до рассвета остались считанные часы, и к трём утрам, когда закричат петухи, будет уже совсем светло, но сейчас я испытывал странную смесь тревоги и возбуждённого, только рождающегося где-то в глубине сознания спокойствия. Мы дошли до широкой равнины, где река разливалась в тишине и бесконечном пространстве. Туман неподвижно висел над водой.
— Завтра будет жарко…

Прийдя в дом, я лёг не раздеваясь на чистое покрывало, и почти тут же заснул удивительно крепким и спокойным сном.
Юный месяц заглядывал ко мне в окно.

«Мне б схватить юнца за тонкие рожки, да себе на шею повесить…»

---

Июньская жара снова обрушилась на город на первой неделе июля. Раскалённый июль, получается. После недели или полутора перерыва этот душный воздух казался невыносимым. Дозоров матерился и курил в открытое окно, страшно зля некурящих соседей. Воздух стоял, ветра не было совсем, и сигаретный дым тоже стоял, будто соскучившись по нам и нашей комнате, и зависал недвижимый между этажами.

…Отделения вышли маленькие, по 4 человека.
Я почему-то только сейчас начал присматриваться, как люди ведут себя с другими людьми. Это было забавно и интересно. Когда я узнал, что вместе с Олегом к нам попадут ещё двое парней из другого взвода, то обрадовался. Первый раз обрадовался тому, что придётся заново знакомиться. Отчего-то мне всё время было любопытно, как будто знал заранее, что произойдёт что-то интересное.
Мы пожали друг другу руки. Оба парня были светловолосые и высокие. Правда, высокие как-то по-разному.
— Андрей Хорошевский, — улыбнулся добродушной и очень открытой улыбкой, мне он ужасно понравился, я таких больше не встречал.
У него были темно-серые глаза, которые на солнце светлели и даже чуть голубели. Он был высоким, чуть выше меня, и весь какой-то нескладный: длинные руки, которые он не знал, куда деть, длинные ноги —он ходил так странно и забавно, и к своему удивлению, я понимал, что в его нескладности было что-то даже обаятельное, будто даже очаровывающее. И в довершении ко всему, он сильно сутулился, сжимал плечи, как будто стеснялся своего большого роста.

Тульский жал руку Дозорову, заискивающе заглядывая Олегу в глаза, ловя каждое слово, произнесённое им, и от этой подобострастной и настойчивой любезности мне стало противно. Что-то пугающее было в его голосе, говорящем лесть, движениях, мягких, но будто скрывающих в себе какую-то потаённую угрозу. Будто сидишь где-то в засаде, и каждую минуту мысль: ну вот сейчас ебанёт.
Тульского я уже видел как-то на другом траулере, и почему-то запомнил его огромную фигуру, светлые короткие волосы и широкие в своей уверенности движения.

Мы курили и играли в карты на лещи.
В маленькой комнате было душно и сильно накурено, но на улице жара была ещё сильнее. В распахнутые настежь окна забирались солнце и новый душный день, и раскалённый асфальт плавился в городе.
Перерывы на практике в такую духоту можно было только убить. Слоняться по городу было просто невозможно, и мы сидели сначала молча. Уставшие. Потом Андрей нашёл где-то колоду. Я ненавижу карточные игры, но вписался, потому что знал, что, если откажусь, Тульский достанет меня совсем.
Дозоров бил лещи Тульскому, а потом Тульский Хорошевскому. Почему-то именно этот момент запомнился мне больше всего. Андрей стоял, чуть ссутулившись, по бокам висели руки, которые он опять не знал, куда девать, и смотрел прямо в глаза Тульскому, а в уголках его губ затаилась добродушная насмешка-улыбка. Тульский с удовольствием отводил руку назад и медлил. Медлил, смотрел в глаза Хорошевскому, а тот не отводил взгляда и снова и снова улыбался.
Мне нравилось, как он улыбался. Все, конечно, улыбаются по-своему, но как-то похоже, а Хорошевский улыбался так, будто смеялся сам над собой, и одновременно над всеми. Я любил чуть наглую, едкую и уверенную ухмылку Дозорова, потому что знал её значение и что за ней не скрывается ничего дурного, но Хорошевский улыбался особенно здорово.
Четыре леща. Тульский наконец-то приложил свою громадную ладонь к щеке Андрея. Звонко и весело разлился звук, низкими молодыми голосами засмеялись в комнате. Хорошевский чуть отступил назад, стоявший за ним диван подхватил его под коленки, и Андрей неловко сел, чуть обернувшись в последний момент.
— Давай, вставай, — Тульский чуть раздражённо повёл плечами. — Ещё два.
— Получается, что два, — засмеялся добродушно и как-то уж совсем беззащитно Хорошевский.
Мне отчего сделалось его жалко тогда. Но сказать я ничего не сказал. А только закурил поспешно, и только вспыхнувшая сигарета сразу как-то придала уверенности: да ладно, будь проще, Ян.
Щека Андрея алела то ли от жары, то ли от ударов Тульского. Да нет, конечно, это от пощёчин. Лещи были крепкие.
Из морозилки Хорошевский достал упаковку котлет и приложил к пылающему лицу.

К часу или двум ночи становилось чуть прохладнее, а в следующие часы жара только набирала силу.
Мы пооткрывали все фрамуги на этажах, и в комнате огромное глухое окно. Ветер залетал с проспекта, а мы лежали лицами к окну, в котором светлело огромное небо, и молчали, ловя прохладные дуновения. Белыми ночами спать невозможно. Но нужно. Я закрыл глаза и сознание наконец-то провалилось куда-то в хлябь, отчаянно цепляясь за темноту.


(18.06–09.07)

---

Шестое июля. Десять часов, три минуты. М.Т.
— Курс какой? — спрашивает строго библиотекарь, будто уже заранее чуть сердясь на меня.
— Третий.
Она недоверчиво, но словно с тающим неудовольствием оглядывает меня:
— Третий будет или уже третий?
Её карие глаза сталкиваются на несколько секунд с моими. Что у меня за дурацкая привычка замечать всякий раз цвет глаз?
— Нет, будет четвёртый, — у меня в глазах улыбка, потому что за маской всё равно ничего не видно, а у самого сердце ухнуло: четвёртый? Нет, вроде правда, и вроде не сплю.

Ну вот и всё. Как там? «Можно смело ничего не делать, тучей белой отражаясь в лужах…»

Много было всего. И даже подумать всё некогда. Павловск. Я не был там, кажется, с начала весны. Вихрем дни, события, и мысли не успевали, гнались за мной, а я всё равно бежал быстрее, и всё же в тамбуре электрички Витебский—Павловск они запрыгнули в голову.

До отправления электрички оставалось 10 минут. Я знал, что навигатор привирает: километр я бегал почти за три минуты, а до станции оставалось 500 метров. Значит, можно добежать за полторы. Это с поправкой на жару и рюкзак за спиной. Поезд протяжно свистнул, я остался на мосту, чтобы посмотреть его маршрут.
На платформе бежевый, молочного цвета мопс с чёрной мордочкой отчаянно пытался спастись от жары: он растягивался животом на прохладном камне, вытягивая задние лапки, и высовывал длинный розовый язык, дышал часто, и напряжённая кожа на рёбрах двигалась в такт его вдохам и выдохам.

В вагоне было душно, шумно и накурено. Хоть и запрещено курить в тамбурах электричек, все плевать хотели на эти запреты. И я тоже прислонился спиной к прохладной стене, закурил, а колёса постукивали мерно, уверенно, было в этом звуке что-то приятное и спокойное. 40 минут электричкой и пешком 20 минут.

Сквозь стекло дверей я видел пассажиров, ближе к выходу трое мужчин и одна женщина играли в подкидного дурака: они смеялись весело, беззаботно, и мне отчего сделалось грустно от их искреннего здорового смеха, я почувствовал себя совершенно лишним и ненужным.

«Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего?» — почему-то вспомнилось мне, и я почти рассмеялся, глупый и нелепый в своей меланхолии.

А что же было? Что же такого всё-таки было? Я провёл ладонью по сонным глазам.
Да, этот новый корпус почти на самой Чёрной, рядом с КАД. Но почему я волнуюсь об этом сейчас, когда еду совсем в другую сторону?
«Я не знаю, что мне делать. Семь, восемь, девять…»
Закрывай глаза и ни о чём не думай.
«Моё тело и грамма не весит. Десять.»

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

— Значит, придёте ещё раз… — устало и будто даже нараспев произносит капитан второго ранга. И берет ручку.
Я, кажется, ослышался — речь такая нечёткая из-за маски… Нет, всё вздор, конечно, я правильно слышу.
В табеле оценок рядом с моей фамилией вырисовывается непонятная закорючка. Ну, на тройку это непохоже. А на большее с моим ответом я и не рассчитывал.
— Разрешите идти, товарищ капитан? — спрашиваю я вдруг севшим голосом.
— Идите.

Коридоры корабелки пустые. Я, наверное, здесь остался вообще совсем один. Вот здесь на лестнице поворот направо. Я набрал в туалете полные пригоршни воды и посмотрел в зеркало на своё мокрое лицо. Странно. Нет, я, конечно, расстроился, но что-то совсем новое и незнакомое до сих пор мешало мне сосредоточиться. Что же я чувствую?
Мне противно стало от одной только мысли о возращении в свою комнату общежития. Было скучно и как-то серо. Ну и двойка, что с того? Я попытался расстроиться, вспомнив мамино лицо, пытаясь придумать, что она мне скажет. Она ведь обязательно что-нибудь скажет. Я хотел разозлиться на себя, хотел ударить кулаком в стенку или хотя бы в это проклятое зеркало. Вместо этого я завернул кран и вода переслала течь. Скучно. Я тщательно вытер руки бумажными полотенцами.
«Сука,» — промелькнула в голове мысль, но промелькнула совершенно без злобы. — «Сука, ещё и на коньяк этому мудаку-капдва скидывались…»
У меня не было никаких сил злиться. Или бить стену. Или что-то ещё. Хотелось спать. Или просто лечь и никого больше не видеть. Почему нельзя хоть на пять минут выключить этот безумный и нелепый мир, чтобы в целой вселенной никого не осталось? Дурацкие вопросы. Наверняка, я со всем справлюсь. Ну или нет. Какая, к хуям, разница?

---

15 раз по 1,5 часа. Если сложить, получатся почти целые сутки.

«Всё закончится очень плохо. Всё закончится просто ужасно. Нам будет безумно стыдно, и мы ещё пожалеем.»

Боже мой! Как же я ошибался. Нет, всё закончится просто ужасно, и это правда, всё всегда именно так и кончается. Но ведь дело даже не концовке, вернее, весь ужас в самом факте её существования. Кажется, не бывает счастливых историй со счастливыми концами. Ведь если конец счастливый, значит, сама история была не очень весёлой. А сегодня... Да, я думал, что всё будет по-другому, но и то, как было, мне вполне понравилось.
Я не знаю и не могу рассказать то, что чувствовал весь вечер и чувствую до сих пор. Всё это слишком сложно. Я одно только точно знаю: моя история была очень счастливой...

«Даже жалко, что последнее сегодня...»
«Да, есть такое, немножко грустно расставаться. Но ты у меня в памяти останешься, Ян: это с тобой я тогда заболел.»

Мы смеёмся. Смеёмся и вспоминаем ещё всякие мелочи, что с нами были. Красный свет.
Весело и немного грустно. Так странно, я даже не думал, что так вообще бывает. Ах, боже мой, сколько всего я ещё не думал и не знал!..
Все эти большие проблемы больших и взрослых людей, все эти маленькие шутки, которые считаются важными. Я жму его прохладную руку, смотрю в зеленоватые добродушные глаза.

Зелёный маркер, крест-накрест линии в табеле. Последняя линия, и за ней — точка. Я убираю график в папку. Ну вот и всё. 27 марта мы начали, а сегодня уже 20 мая. Без недели два месяца, и я очень весёлый и счастливый, правда. Мне будет не хватать этих поездок. Придётся привыкать без них.

Так странно: вот вы расстаётесь с человеком, больше никогда не увидитесь, а он ведь продолжает жить. Жить, работать, ссориться и мириться с близкими, летать на самолётах, гулять с собакой по утрам, ездить на дачу, стоять в пробках на светофорах... Всё это будет, а тебя уже нет для него. И твоя жизнь тоже будто остановилась. А ты ведь тоже живёшь и ездишь на учёбу, и сдаёшь коллки, и звонишь вечером матери, и... много чего ещё.

«Вот видишь, сдержал своё обещание,» — он улыбается и смотрит на меня.
«Ага... Спасибо вам...»
Мне досадно, что все слова в такие моменты совершенно пытаются у меня в голове, и я не могу сказать всего, что думаю.
Ну и пусть.

«Кроваво-красное солнце, и небо кроваво-красное, мы не могли придумать более идиотский затеи.»

Май цветёт: за окнами в палисаднике, вдоль набережной каналов, по улицам спальных районов. И совсем уже рядом где-то. Бродит лето.