Я взял телефон и выключил назойливый будильник. Мне было так неловко и неуютно, будто писал не старому знакомому, а навязывался и набивался на это место, совсем не имея на него права.
Дозоров зашёл в комнату с мокрыми после утреннего умывания волосами, и свежим, удивительно красивым лицом, с каким обычно ходят юноши, уверенные в своей молодой, какой-то вынужденной красоте. Пробило четверть седьмого.
— Ты совсем идиот, что ли? Мы теперь так и будем лежать и ждать сообщения? — по тому, что Олег сказал вместо «ты» это обобщённо-странное «мы», я понял: ему весело.
Он встал с тем дерзким и одновременно весёлым расположением, какое я всегда обожал в других людях и втайне хотел быть таким же.
Но сегодня меня занимало только одно: предстоящая воскресная встреча с эМ. Я где-то читал, что долгая разлука заставляет затухнуть ненастоящие чувства, и только больше раздувает их пламя, когда они в действительности сильны.
Живот скрутило так, будто я проглотил пару кирпичей. Для вида я постарался впихнуть в себя булку, но понял, что это будет лишним. Мой завтрак остановился на чае. Крепком чёрном чае, который так ненавидела моя мать, и который должен был сегодня дать мне сил дождаться воскресенья. Когда много дел, ждать легко. Чай остывал, а тяжёлое чувство где-то в области пресса, перебралось выше и затеряло у солнечного сплетения.
Зато Дозоров ел за двоих. Я немного с завистью посмотрел на то, как он доедает глазунью из 4 яиц.
Холодное утреннее солнце просочилось сквозь занавеску и легло на стол тонким лезвием. День обещался быть хорошим.
Солнце разгоралось, по-прежнему холодным был день, но уже не так сумрачен. Я даже представить не мог, что умею настолько тосковать по человеку. Неужели теперь так будет всегда? Это ведь невыносимо.
На строевой мне улыбнулся Дозоров. Словно подбадривая. А потом на сопромате мы шутили, решали непонятные, но такие привычные и родные задачи, курили в перерывах, подставляя лица ветру.
Тогда я решил: хорошо, что у меня было и есть что-то, что всегда непоколебимо. Такое, что всегда надёжно в своей постоянности, то, во что ты неизменно веришь. Хорошо, что мне всегда есть, куда прийти. И хорошо, что меня там ждут. И хорошо, что я могу быть уверенным хотя бы в чём-то. Хотя бы в ком-то. Это так мало, но так много одновременно, так нужно и важно. И если только верить… то наверняка так и сложится.
Вечером, в тишине комнаты, снимая находу пальто и шарф, я видел красивые лица спящих товарищей. Холодными ногами по холодному полу, я неслышно подошёл к кровати.
Хорошевский спал на спине, скрестив ноги и закинув длинные руки за голову. Правое запястье свешивалось над полом — ему не хватило места на матрасе. Я смотрел, как нежно блестит на его широкой груди серебряный крестик, и немного завидовал его хорошему крепкому сну и этому хрупкому и зыбкому, но справедливому Богу у него на шее. Мне вдруг подумалось, что я тоже хотел бы верить. Но я не мог бы. И не верил.
Холодная осень двадцать первого года неслышно ходила по двору, разукрашивая листья красками и морозя траву.
Один из самых холодных сентябрей на моей памяти. И памяти синоптиков. В этом году, наверное, не будет бабьего лета.