Июньская жара снова обрушилась на город на первой неделе июля. Раскалённый июль, получается. После недели или полутора перерыва этот душный воздух казался невыносимым. Дозоров матерился и курил в открытое окно, страшно зля некурящих соседей. Воздух стоял, ветра не было совсем, и сигаретный дым тоже стоял, будто соскучившись по нам и нашей комнате, и зависал недвижимый между этажами.
…Отделения вышли маленькие, по 4 человека.
Я почему-то только сейчас начал присматриваться, как люди ведут себя с другими людьми. Это было забавно и интересно. Когда я узнал, что вместе с Олегом к нам попадут ещё двое парней из другого взвода, то обрадовался. Первый раз обрадовался тому, что придётся заново знакомиться. Отчего-то мне всё время было любопытно, как будто знал заранее, что произойдёт что-то интересное.
Мы пожали друг другу руки. Оба парня были светловолосые и высокие. Правда, высокие как-то по-разному.
— Андрей Хорошевский, — улыбнулся добродушной и очень открытой улыбкой, мне он ужасно понравился, я таких больше не встречал.
У него были темно-серые глаза, которые на солнце светлели и даже чуть голубели. Он был высоким, чуть выше меня, и весь какой-то нескладный: длинные руки, которые он не знал, куда деть, длинные ноги —он ходил так странно и забавно, и к своему удивлению, я понимал, что в его нескладности было что-то даже обаятельное, будто даже очаровывающее. И в довершении ко всему, он сильно сутулился, сжимал плечи, как будто стеснялся своего большого роста.
Тульский жал руку Дозорову, заискивающе заглядывая Олегу в глаза, ловя каждое слово, произнесённое им, и от этой подобострастной и настойчивой любезности мне стало противно. Что-то пугающее было в его голосе, говорящем лесть, движениях, мягких, но будто скрывающих в себе какую-то потаённую угрозу. Будто сидишь где-то в засаде, и каждую минуту мысль: ну вот сейчас ебанёт.
Тульского я уже видел как-то на другом траулере, и почему-то запомнил его огромную фигуру, светлые короткие волосы и широкие в своей уверенности движения.
Мы курили и играли в карты на лещи.
В маленькой комнате было душно и сильно накурено, но на улице жара была ещё сильнее. В распахнутые настежь окна забирались солнце и новый душный день, и раскалённый асфальт плавился в городе.
Перерывы на практике в такую духоту можно было только убить. Слоняться по городу было просто невозможно, и мы сидели сначала молча. Уставшие. Потом Андрей нашёл где-то колоду. Я ненавижу карточные игры, но вписался, потому что знал, что, если откажусь, Тульский достанет меня совсем.
Дозоров бил лещи Тульскому, а потом Тульский Хорошевскому. Почему-то именно этот момент запомнился мне больше всего. Андрей стоял, чуть ссутулившись, по бокам висели руки, которые он опять не знал, куда девать, и смотрел прямо в глаза Тульскому, а в уголках его губ затаилась добродушная насмешка-улыбка. Тульский с удовольствием отводил руку назад и медлил. Медлил, смотрел в глаза Хорошевскому, а тот не отводил взгляда и снова и снова улыбался.
Мне нравилось, как он улыбался. Все, конечно, улыбаются по-своему, но как-то похоже, а Хорошевский улыбался так, будто смеялся сам над собой, и одновременно над всеми. Я любил чуть наглую, едкую и уверенную ухмылку Дозорова, потому что знал её значение и что за ней не скрывается ничего дурного, но Хорошевский улыбался особенно здорово.
Четыре леща. Тульский наконец-то приложил свою громадную ладонь к щеке Андрея. Звонко и весело разлился звук, низкими молодыми голосами засмеялись в комнате. Хорошевский чуть отступил назад, стоявший за ним диван подхватил его под коленки, и Андрей неловко сел, чуть обернувшись в последний момент.
— Давай, вставай, — Тульский чуть раздражённо повёл плечами. — Ещё два.
— Получается, что два, — засмеялся добродушно и как-то уж совсем беззащитно Хорошевский.
Мне отчего сделалось его жалко тогда. Но сказать я ничего не сказал. А только закурил поспешно, и только вспыхнувшая сигарета сразу как-то придала уверенности: да ладно, будь проще, Ян.
Щека Андрея алела то ли от жары, то ли от ударов Тульского. Да нет, конечно, это от пощёчин. Лещи были крепкие.
Из морозилки Хорошевский достал упаковку котлет и приложил к пылающему лицу.
К часу или двум ночи становилось чуть прохладнее, а в следующие часы жара только набирала силу.
Мы пооткрывали все фрамуги на этажах, и в комнате огромное глухое окно. Ветер залетал с проспекта, а мы лежали лицами к окну, в котором светлело огромное небо, и молчали, ловя прохладные дуновения. Белыми ночами спать невозможно. Но нужно. Я закрыл глаза и сознание наконец-то провалилось куда-то в хлябь, отчаянно цепляясь за темноту.
(18.06–09.07)