Лоскутки мыслей собрать не удалось. Они не вязались, не ложились на бумагу, я не мог отыскать их в палисаднике за домом, у реки тоже было пусто, и когда вечером я открывал окно, и ветер, тёплый, мягкий, шевелил мне отросшие за каникулы волосы, это был просто ветер. Он был пустой, ни о чём не спрашивал и ничего не знал.

«От недостатка самооценки гибнет больше людей, чем от чахотки.»
Спустя 4 года, я наконец-то знал, что значит это фраза, но знал не эмпирически. Зачем мне это знать? Для чего?

Первый раз за эти каникулы (да и за всю жизнь), я вдруг резко захотел, чтобы лето кончилось здесь и сейчас, чтобы — без вокзалов и аэропортов — я оказался в 222 комнате общежития вместе со всеми товарищами. Чтобы сразу учёба, карты, огневая, тактика. Не думать и не быть одному. Первый раз за всё студенчество этого захотел.

Как же я люблю… И ты тоже. Но не меня и не сейчас.
Как верить, если всё, что ты мне говоришь — ложь? Тоже начать лгать. Но я не могу так.

Все от меня ждут чего-то. Если бы я был уверен, что всё теперь — отныне и навсегда — будет только хорошо, если бы я знал это наверняка, не задумываясь и не сомневаясь. Но все ждут от меня чего-то, упорно, настойчиво смотрят — все мои, только для меня одного враги. А я и не знаю, что, зачем и для чего всё это? И как можно жить, если не знаешь, для чего.

И сразу вдруг так много всего стало. И это лето наполнилось огромной тоской, и всё вокруг стало не то, не тем. До слёз, которыми всё равно не сможешь заплакать, потому что они остывают, выкипают где-то внутри. Жарко стало в голове, в этой душной /не такой/ комнате.
Будто мне снова было 18, будто снова я не знал ответов на вопросы, которые давно решил. И снова страшной, тяжёлой и чужой была земля, и усталая, тесная в темноте ночь, словно отталкивала и прогоняла — не достоин, чужой.

В смоге, сером и пыльном, тонет село и захлёбывается ветер. Горят леса. Это горит что-то большее, чем просто древесина.

---

31

---

28.07.
Все кровати сегодня были взорваны. Даже кровать сержанта. За это мы, конечно, тоже отхватили.
Ваня Белых, как обычно, решал за нас все наши косяки, ходил к вышестоящему начальству, унимал злого, до скрежета в зубах, Боброва.
Кровати взорваны. Мы уходим.
Уже за воротами части пацаны вдруг резко начинают ностальгировать по казарме.
Без пяти минут десять, как и полагается, Саня Волков объявляет построение на вечернюю поверку возле тумбы дневального. Форма одежды номер 1.

— Сухорученков! — орёт Волков. Молчание. Сухорученков где-то шляется. Есть огромная вероятность, что он уже съел чипсы из чипока и отправился в ближайший магазин за пивом.
— Сухочипсенков! — продолжает Волков. — Чипсорученков! — ломает он язык и димкину фамилию.
— Алкогольный наряд, блять, за отсутствие на поверке!
— Он и так в алкогольном наряде, командир, — смеётся Ринат Нассибулин по прозвищу Насик.
— Можно мне тоже в алкогольный наряд? — спрашивает кто-то из пацанов.
— Опять пиздёж в строю. Пиздёж убили, — орёт на нас Волков.
Мы ржём как угорелые.

«Завтра, в 7:30 утра, построение на плацу, фляжки, ремни, кепки проверить,» — усталым голосом, но разборчиво, чеканя слова, говорит Ваня Белых. «Кто опоздает — тому пизда,» – веско завершает он. Разойтись.

Страшно перед аттестацией. До трёх часов утра горит свет в комнатах, и за столами разложены карты и чертежи. Мы сражаемся с задачами и билетами до последнего. Утром ужасно хочется спать.

Кричали женщины «Ура!»
И в воздух чепчики бросали.

Мы бросали кепки. Сначала переодели их наизнанку, за что получили от полковника. Потом тоже кричали ура.
Солнце било во все лучи, заливало комнаты светом.
«Товарищ подполковник, курсант Брусенцов для прохождения итоговой аттестации прибыл.»

Ну вот и всё. Точнее, почти всё. И когда в воздух взлетают наши кепки, я всё ещё не могу поверить, что это взаправду.
Не знаю, как это всё описать, но описать очень хочется. Хотелось жать руки, хлопать друг друга по спинам и страшно дурачиться. Ещё я просто был очень счастлив. сегодня. Просто. Очень. Счастлив.

---

Казарменная жизнь иногда (часто) состоит из невыносимо тупых приказов. Особенно, когда в части оказывается командир батальона.
Он совсем не разговаривает обычным языком, от него можно услышать только мат. На построении он снова называет нас пленными. Правда, теперь с утончением: мы похожи на пленных из ДНР. Шутить можно про всё на свете, я в этом уверен, но сегодня, усмехаясь, вспоминаю пока ещё единственного двухсотого из Донбасса, которого видел собственными глазами.

Мы относим из части к полигону баклажку с ацетоном. Это всё из серии тупых приказов. Со мной в паре посылают молодого срочника, совсем ещё мальчика, наверное, из весеннего призыва. Короче, соображает он с большим трудом.
Мы идём, а баклажка периодически больно стукается мне в коленку, потому что срочник идёт не в ногу. Я чувствую вскипающее потихоньку раздражение.
«Твою мать, можешь идти в ногу?»
Он что-то бубнит под нос, но я разбираю только «бля» в начале, середине и в конце. Господи, да хрен с ним, не хватало ещё ругаться из-за ацетона.
Хочется побыть таким «дедом», типа я-то в этой системе давно, зудит самолюбиво сердце, бьётся пульсом где-то в солнечном сплетении, и хочется посмеяться над непутёвым парнишкой. Сдерживаюсь. «Срочник?» — спрашиваю, хотя и так догадываюсь сам. «Так точно,»— по голосу мне кажется, что он меня боится. Ладно, ну его, не буду донимать. Это слишком жестко, а зачем мне быть жестоким?
Бля, да и с чего я решил, что чем-то лучше, чем он? Может, потому что тремя (максимум — четырьмя) годами старше этого мальчика? Да я сам такой же глупый мальчишка. Смешно. Я чувствую, как начинаю улыбаться, но теперь уже совсем не мысленно, а по-настоящему.
_
Почти любое свободное время в казарме — это хохма.
Пацаны выстраиваются в коридоре перед КХО (там больше всего места) голые по пояс. Все уже в шлёпках, один только Кузя до сих пор в берцах. Его ноги там наверняка уже разложились на молекулы.
Пеной для бритья, очень старательно, чуть не высунув язык, Тер рисует каждому на голую спину по букве. В конце получается «Южка». Мы ржём, а Ваня Белых, имеющий на правах командира доступ к камере, делает снимок на память. Второму отделению рисуют «Брянск». (На «Север» видимо уже не хватило пены).

У нас наконец-то постирались футболки. Белых строит нас в коридоре, опять голых по пояс. (Почему в моих рассказах мы всегда раздетые?!)
Потом очень торжественно и по-отечески нежно комвзвода приглашает к себе каждого по фамилии.
«Курсант Брусенцов!»
«Я!»
«Выйти из строя на три шага.»
Стараясь сдержать улыбку, я шагаю к командиру. «К принятию чистой одежды приступить!»
Я отдаю честь и получаю футболку, пахнущую дешёвым порошком, прачечной и ещё какой-то гадостью.

---

В пять часов утра я лежу с открытыми глазами на своей кровати и слушаю, как в тишине дышат ещё тридцать пар лёгких. Погода сегодня будет чудесная, я уже чувствую, и настроение у меня тоже лёгкое и весёлое. 19 число. Я пытаюсь вспомнить, что сегодня должно произойти, ведь почему-то я помню про 19 число. Сегодня день рождения у Вани Белых — точно, вспомнил.

На соседней кровати, рядом со мной, сопит во сне Ринат Нассибулин. Когда он спит, то раскидывает свои длиннющие руки, и они оказываются на моей кровати. Я пихаю Насика ногой, и он, сладко вздохнув, поворачивается ко мне спиной, убирая свои грабли с моей постели.


...Я смотрю, как в окне колышется огромная плакучая берёза.
В казарме уже кипит утренняя жизнь, что-то хлопает во дворе, лает собака. Где-то в коридоре, у двери третьей роты, громким голосом: «Фамилия, воинское звание!» Из-за железа неслышно, что отвечают дежурному на входе.

«Рота, подъём!» — раскатывается огромный, зычный голос сержанта, заполоняет собой всё пространство кубрика.

И начинает утро. Оно вечно куда-то спешит, торопится, чем-то гремит и куда-то опаздывает.

— Брусенцов, что там твои тормозят? — возле шкафчиков ловит меня Ваня Белых.
— Второе отделение, строиться, блять! — кричу пацанам, которые застряли в умывалке.

«Построение на зарядку у тумбы дневального, форма одежды спортивная.»

Мы спускаемся с третьего этажа, подгоняемые криками «Бегом, бегом». Перепрыгиваем последнюю ступеньку – там перед выходом разлёгся большой, песочного цвета пёс. Это Амур. Он равнодушно закрывает глаза, пока над его головой мелькают наши пыльные берцы. Ему всё равно на нас. Не знаю, откуда он в казарме, но пацаны и даже офицерский состав его не прогоняют, и вообще Амур пользуется уважением, и мы его любим. Он очень добрый и как будто напоминает нам о том, что действительно важно.

Солнце в нежной дымке. Огромное поле тянется по обе стороны дороги, у замыкающих строй — жилетки, и они бликуют светоотражающими полосами в лучах солнца.
Ноги в берцах на жаре – это отдельный вид пыток. Материал ботинок раскаляется так, что там, наверное, можно сварить яйцо вкрутую или пожарить яичницу.

Всё равно очень хорошо.

Пока мы идём, я начинаю вспоминать, что мне снилось этой ночью. Только летом, именно в казарме, мне снятся такие удивительно яркие сны. Будто галлюцинации. Я их все забываю, как только спрыгиваю с кровати. А потом в течение дня ужасно яркими вспышками они вдруг приходят в голову, но я всё равно ничего не могу вспомнить явно. Только обрывки.

Ещё в казарме хочется материться. Обычно на учёбе офицерский состав не очень позволяет себе нецензурную лексику. И у нас во взводах это тоже не приветствуется. Хотя, конечно, мы часто ругаемся матом. В казарме матом не ругаются, но на нём разговаривают.
После первой недели все эти «блять», «ёпта», «вашу мать», настолько прочно входят в мой лексикон, что я начинаю замечать, как сам использую эти слова постоянно, к месту и не совсем.

«Этот месяц будет долгим, парни…» — вспомнил я слова Ефимова, когда мы только собирались в часть. Хотя я и не хотел его торопить — пусть всё будет своим чередом — уже почти конец. Осталось чуть-чуть. Как-то слишком быстро, ничего он не долгий, этот месяц, у меня всё время было чувство, что я что-то пропускаю.

А Ваню Белых мы поздравили уже потом. Когда были на свободе. Подарили ему что-то вроде альбома, с нашими и его самыми дурацкими и смешными фотками. Ему понравилось.

---

— О принятии военной присяги доложить.
— Товарищ полковник, четвёртый взвод к присяге приведён.

Четвёртый взвод. Наш взвод. Мой.

Товарищи курсанты, поздравляю вас с принятием военной присяги.
Когда по плацу раскатывается громадное «Урррра», я чувствую охуенный восторг. Даже не от самой присяги, а просто от осознания, что я смог. Смог до этого дойти. Кто-то насмешливо скажет «Ну пиздец достижение» — заткнитесь нахуй, вы ничего не поняли.

Я сегодня присягаю на верность своему отечеству — Прекрасной России Будущего. Свободной. Смелой. Счастливой. Только ей и только такой. Улыбка разрезает наши физиономии от уха до уха.

После присяги пошёл короткий стремительный дождь. Наш майор улыбается и говорит, что это на счастье.

В увольнение можно до восьми. Второе отделение четвёртого взвода уходит из части возбужденные от счастья и близкой свободы. Вокруг — только солнце, огромное, как наша юность, бескрайнее поле — наше бескрайнее счастье, глубокое небо, такое же чистое и бесконечное, как наша жизнь.
Мы идём больше не в ногу, смеёмся до боли в животе и даже курить за воротами части хочется меньше.

Пользуясь моментом, пацаны наливают во фляжки всякую отраву, кто что нашёл. Только не воду.
Потом можно пойти краем леса, до речки, там на опушке растёт земляника. Мы насобирали ягод прямо в кепки. Ткань пропиталась земляничным соком, и кое-где выступили тёмные душистые пятна. Время в увале останавливается, а потом вдруг начинает бежать со скоростью света. Что же так быстро закончился вечер? Видно, устал старый закат.

Мы возвращаемся в часть дышащие ароматами леса, и форма ещё пропитана мягким солнечным светом, земляничным ароматом и спокойствием. Мы возвращаемся совсем пьяные от счастья и внезапно свалившейся свободы.
«Четвёртый взвод, становись,» — командует Ваня Белых.

Я ужасно устал, тяжелой, вязкой усталостью, которая окутывает все мышцы, залезает в голову, обрывает мысли на половине. Все переживания дня разом нахлынули, как только я коснулся подушки и закрыл глаза. В голове зазвучали какие-то уж совсем сумасшедшие обрывки диалогов, фразы, звуки. «Становись, смирНО… К присяге… Равнение на… Поздравляю с принятием… Счёт, иии раз… Служу…»

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

«В поле чисто, в поле чисто, в поле чисто,» — трижды раздаётся в непривычной после выстрелов тишине.
А я зачем-то вспоминаю:
«Тихо в поле, устали кони,
тихо в поле зови-не зови,
в сонном озере, как в иконе, красный оклад зари.»
Ну или как-то так. Откуда эти строчки?

…Измученный усталостью и жарой товарищ сержант доводит до нас правила безопасности при стрельбе, привычно ставя «бля», как запятую. Даже чаще. Параллельно с «Осмотрено!» он ощутимо пинает меня ногой по выставленному назад берцу. Товарищ сержант здесь один из самых адекватных людей.

Я люблю стрельбы. Мне нравится, передёргивать затвор и слышать, как послушно он лязгает, нравится, как щёлкает предохранитель, и люблю этот громкий звук вылетающих снарядов, после команды «Огонь».
Я люблю запах пороха от стреляного оружия. Оно пахнет смертью, но не той, страшной, которая бывает по ошибке. Оно пахнет Рагнароком или Вальхаллой, во всяком случае, чем-то героическим.

— Предохранитель! — орёт на кого-то сержант, и мои мысли обрываются.
Я лежу с самого левого края, доклад о готовности к стрельбе начинается с меня, и он начинается уже по пятому разу, постоянно обрываясь где-то в конце, справа. Там лежит весь красный и мокрый от напряжения Саша Зорин и никак не может справиться со своим автоматом. Не знаю, что у него случилось, но мы ждём его уже так долго, что я начинаю чувствовать, как по спине, под броником и разгрузкой, катится струйка пота. Песок раскалённый. Я научился не нервничать и не обращать внимания на такие мелочи. Я контролирую только то, что могу. Всё остальное — не моя зона отвественности. Я просто лежу и наслаждаюсь тем, что могу вот так лежать и видеть кроме мишени ещё много прекрасного: как солнце играет в песчинках, как свешивается с дерева нитка паутины и колышется на ветру, как рядом в лесу поёт неугомонно птица, ещё не успевшая испугаться выстрелов.
Затекает плечо.
По команде «Огонь!» я снимаю предохранитель, и всё перестаёт существовать, кроме мушки и цели. После первого выстрела закладывает уши, и дальше можно стрелять как в вакууме.
Стрельбы — это как медитация. Даже лучше.

Когда мы заканчиваем, солнце уже близится к западу, свет становится мягким, спелым, окутывает меня, поле, мишень и всех вокруг. Хочется спать.
Я замечаю, что локти у меня стёрты в кровь. У тех, кто стрелял в группе с Зориным, — так же. Мы демонстрируем ему свои раны под слезливые причитания Пашкова — командира его отделения.
«Передвижения по полигону бегом!» — кричит майор на неорганизованную кучку солдатиков, которые растерянно шагают куда-то к позициям.

Следущая группа, отстрелявшись, поднимается и бежит через поле к мишеням.
«В поле люди, в поле люди, в поле люди,» — трижды голос в тишине полигона, и тёплый ветер уносит его далеко.

---

— Вы выглядите не просто как плохие солдаты. Вы выглядите как пленные. Плохие военнопленные! — голос лейтенанта С-ва разносится по плацу, отражается от стен, возвращается с резонансом.

Мне всё равно, что он так кричит. С первого курса на нас орут. Не очень частно, но вполне регулярно, чтобы привыкнуть. Только теперь становится немного непривычно. Мы ведь без пяти минут кадровые офицеры, и тут вдруг — военнопленные. Раньше, когда был мелким, я очень нервничал, если на меня орали школьные учителя. Не знаю, почему, но было неприятно и даже обидно стоять перед всем классом, когда на глазах у других (особенно старшеклассников) тебя отчитывает человек, чей авторитет для большинства неумолим, человек — учитель. Иногда обидно было до слёз. Едких, мальчишечьих, сдерживаемых изо всех сил. Уже в универе, со временем у меня выработался навык выкручивать громкость голоса в своей голове до минимума или не воспринимать его совсем.

Школьных учителей я презирал. Именно это слово — презрение — я смог произнести только по окончании школы, расставив наконец свои запутанные мысли по местам, разобравшись с тем, что чувствовал всё то время, что посещал школу.

Рассуждать дальше о презрении становится лень. Солнце припекает, и мои мысли заволакивает жаркий туман. Пока офицерский состав отчитывает пацанов, я вспоминаю, что в киоске недалеко от корпуса продаётся вода. Хочется пить.

После построения нам сказали отгладиться. (Стандартное «заправиться» не работало.) И выглядеть, как люди. Гладильная доска, утюг, удлинитель — всего этого было предоставлено в количестве одна штука на одно отделение. Богато живём. Андрей все время проверяет, прогрелся ли утюг, пробуя ладонью раскалённую поверхность. «Ты его ещё оближи,» — советует Дозоров. «В следующий раз ты так и сделаешь,» — огрызается Хорошевский.
Острожно развешиваем отглаженное, чтобы не быть похожими на военнопленных.

Дозоров заваривает кислый чай. Он его обожает. Кладёт туда рябину или бруснику, или и то, и другое, в общем, самые кислые ягоды, которые только можно найти. А мне аж сводит зубы от этой кислятины. Но ничего другого всё равно нет, приходится допивать, кривя лицо.

Вечером, после заданий мы свободны до 1 числа. До полудня первого числа. В это время мы будем должны стоять на кпп части, чтобы нас предварительно обшмонали. Вечером накануне офицерам нет до нас ровным счётом никакого дела, мы предоставлены сами себе.
Это было не самой умной затеей, но вполне ожидаемо у пацанов появляется пакет, в котором недвусмысленно звякает стеклотара.
Ну всё, прощай, воля. Смеёмся. Я себе не наливаю. Не хочется туда ехать с гудящей башкой. Я иду в комнату и ложусь, закинув руки за голову так, чтобы было видно окно. Целый день у меня не было времени подумать, а так хотелось. А теперь я не могу собрать разбежавшиеся мысли в кучу. Что-то звенит и падает с грохотом внизу под окнами. Может, кто-то из пацанов там подрался? Да нет, что за дурацкие мысли. Мне почему-то становится грустно. Не могу объяснить. Вот завтра уже первое июля, и у меня всё хорошо, и я должен быть счастлив: хотя бы потому, что у меня есть, где спать; и потому что я могу видеть в окно это замечательное светлое небо, в котором — пока — нет моей войны; и ещё потому, что уже почти сквозь сон, я слышу чей-то смех — и это очень хорошо (само по себе), что люди смеются; потому, что на свете есть очень много добрых дел, и хорошо, что мы умеем их замечать.

Тогда отчего же зло и отчего мне сегодня грустно? Всё, вырубайте свет. Завтра рано вставать.

---

В *** приехал двухсотый. Я смотрел на фото, обёрнутое в нижем углу чёрной, будто увядшей лентой, и всё никак не мог вспомнить: как же он выглядел в школе?

Миша. Я дружил с ним в средних классах, и мы просидели за одной партой целых два года. Одно время он был моим лучшим соседом по парте и главным участником всех наших мальчишечьих затей. Правда, ещё в классе десятом у нас возникали разногласия, которые невозможно было решить никаким другим способом, кроме кулаков, и мы дрались довольно часто, со злой обидой. Это были такие драки, которые не укрепляют дружбу. И мне казалось, я ещё тогда понял, что нам не по пути. Так и случилось.

Дружба развалилась после школы. Почти сразу, как прозвенел последний звонок, я вдруг понял, что кроме уроков и школьных учителей нас ничего не объединяет. Мы были совсем разные. Ещё где-то полгода после школы мы повспоминали всех наших общих знакомых, рассказали друг другу, как устраиваются наши, теперь уже такие разные жизни, а потом я перестал отвечать на звонки и сообщения. Резко, безо всякой оглядки и без сожаления я оборвал эту связь и ни разу не жалел.

Он был скучным. Во всём каким-то обыкновенным. Начиная с любви к пацанским чётким «понятиям», к безвкусным и пошлым в своей банальности рассказам и стихам, созданным для пассажиров самого низкого класса, чтобы просто развлечь их в дороге, но никак не к чтению их в повседневной жизни, заканчивая, наконец, дурацкой привычкой обсуждать и осуждать за спиной. Последнее, на мой взгляд, было вообще не по-пацански.
(И зачем я сейчас вспомнил только самое плохое? Он ведь был неплохим товарищем.)

Несколько раз меня довольно больно кусала совесть за этот не вполне заслуженный игнор, но я быстро отмахивался. В конце концов, я ничем не был ему обязан, не клялся в вечной дружбе, и вообще… конечно, это всё пустые отговорки. Я знал, что поступил не по-пацански (что меня мало волновало ), но во вторую и, тем не менее, главную очередь, я поступил плохо.
В этом коротком «Плохо» было зашифровано всё то, что я бы мечтал никогда не видеть в своём характере. Трусость, инфантильность, нерешительность, может быть, даже подлость? На этом слове мне становилось совсем противно. Нет, я не хотел быть подлым.

***
Впечатляюще уныло выглядело кладбище, с новой свежевырытой могилой, и люди в чёрном (кажется, повседневном), но с такими же чёрными и незнакомыми лицами, были молчаливы и сосредоточены. Накрапывал дождь.

Я смотрел на его портретное фото, с которого он улыбался, и думал только о том, что я не успел извиниться. За то, что дрался, за то, что уехал, не ответив на звонки, за то, что не попросил прощения раньше, и за то, что сейчас, когда я наконец-то это делаю, он уже не слышит ни слова и не может ответить. Смерть была самым ярким и самым нечестным с его стороны ответом, потому что в любом случае я ничего не мог на это возразить.

Мне стало ужасно скверно на душе, как не было никогда раньше. Я не мог объяснить это чувство, как и не мог объяснить, почему мне вдруг стало стыдно смотреть в глаза проходящим навстречу людям.
Я шёл наугад, забыв обо всём на свете.
И думал совсем не о том, что дурацкая война добралась своими костлявыми руками практически до меня, и не о том, что эта солдатская смерть начинала забирать моих бывших однокашников. Неправильная смерть, которая точно была по ошибке. И не было страшно, что однажды она действительно доберётся до меня самого и, может, до моих товарищей тоже (последнее всё-таки пугало). Мне было только ужасно совестно от того поступка.

Под кроссовком что-то блеснуло, и я остановился. На надорванной серебряной цепочке висел нательный крестик. Я его поднял и огляделся. В метрах пятидесяти от меня стояла белая церковь с высокой пристройкой, наверное, колокольней. Белая церковь с чёрными куполами. Я совершенно не помнил, что означает цвет куполов, но мне показалось каким-то особенно дурным знаком, что я нашёл этот крестик как раз в день его похорон. Я не верил в Бога. Но именно в этот день, я с чего-то решил, что если не отнесу находку в эту церковь, то совершу ещё один дурной поступок.

Я толкнул тяжёлую дверь и вошёл внутрь. Запах ладана и ещё чего-то тяжёлого и терпкого, какой бывает только в храмах, чуть не сшиб меня с ног. Я постоял в полутьме, не зная, куда идти. Где-то вдалеке необъятного пространства мерцали свечи. По всему телу разлилась усталость, и сердце тоже застучало устало, будто просило об отдыхе. Я никогда ничего не чувствовал в церквях (может, оттого, что ужасно редко там бывал), но сегодня мне было так досадно и скверно, что хотелось во что-то поверить. Хотелось изо всех сил. В дурные и хорошие знаки судьбы, во всепрощающего бога, в яркую луну на небе, шумный ветер за окном. И в бессмертную человеческую душу. Я уставился невидящим взглядом в какой-то лик, думая о том, что это, наверное, ужасная подлость с моей стороны — вот так всю жизнь проходить мимо филиала бога, а теперь стоять здесь, не зная и не смея ни о чём просить, не смея даже думать. И я ни о чём не просил в итоге. Просто надеялся, что бог умеет читать и формулировать эти бессвязные потоки сознания в оформленные слова. Вот в такого Бога я бы поверил.

Ко мне подошёл служитель Иисуса на земле, такой маленький старичок с ужасно добрыми, чуть слезящимися глазами. Я довольно бодро протянул ему найденный крестик. Он поблагодарил и взял. Спросил, зачем я пришёл. «Так вот крестик отдать.» «И только?»
Мне стало неловко. Может, я правда не за этим зашёл? Просто было так плохо, что я ничего не разобрал.
Он, видимо, заметил моё смущение. Спросил, верующий ли я. «Разве это сейчас имеет значение?». «Нет.»
Оцепенение и усталость прошли. Я вышел в душную улицу. Сделалось смешно и стыдно, но уже от другого.

Я почувствовал весёлую злость, и решил пробежаться. В кроссовках это легко. По разбитой дороге Патриот на полной скорости въехал в грязную лужу, едва поравнявшись со мной. Брызги полетели на штаны. Я обматерил его вслед, обернувшись всем корпусом. Потом побежал в сторону центра, стараясь держать дыхание.
Я не верил ни в кого, кроме себя. Если быть, то здесь и сейчас, и точно не подлецом. Я постараюсь. Снова было легко и хорошо.

---

Пиксельные мальчики.
— Автоматы в положение на плеЧО. Сложить оружие затвором вниз.
В части обязательно должны быть добрые и злые офицеры. Это нужно для баланса вселенной, иначе она схлопнется. Сегодня с нами майор С-ов. Он относится к категории добрых. Иногда даже слишком. Всегда улыбается, почти не кричит и отпускает нас на перерыв в тенек.

В общем, мы отходим перекурить, а автоматы лежат на асфальте, так, как мы их оставили — по правую руку. Кажется, будто рядом с ними ещё стоят невидимые бойцы. Стоят и ждут приказа. Я особо ничего не чувствую, но, если бы мне предложили нарисовать плакат с какой-нибудь агитацией против войны, я бы изобразил наш плац: вот чётко по квадратам лежат автоматы, а самих бойцов нет. Всё остальное тоже как-то меркнет: зачем нужны небо, ветер и цветущие ромашки, смех и слёзы, если больше нет тех, кто может это видеть и слышать. На войне выживет только железо, и больше никого не останется. Пустой тихий плац, и безмолвное оружие, которое может только стрелять, не зная последствий.

Слышен ли звук падающих деревьев в лесу, в котором никого нет? Всё-таки нет. Я уверен. Ведь меня нет, и никого нет. А что значит — меня нет? Как так может быть? Ну, тебя убили, например. Так если меня убьют, я всё равно об этом не узнаю. Эта мысль кажется мне такой безучастной — и неохота волноваться. Где есть я, там нет смерти, а там, где она, — нет меня. Кто это сказал, не помню. Всё очень просто. Я равнодушно дымлю сигаретой, и вытираю пот со лба. Наконец-то жара.

Мы стоим в тени казармы, наблюдая, как тренируется перед присягой рота офицеров запаса.

«Я торжественно присягаю на верность своему отечеству — Российской Федерации…“ – голос курсанта разносится по плацу.

Самое смешное во всей этой ситуации, так это то, что я точно знаю, что у парня (не запомнил его фамилии), который сейчас читает текст присяги, двойное гражданство. То есть он присягает на верность одному отечеству, имея паспорт гражданина другого государства. Это всё, что нужно знать о присяге.
Забавно.
Пацаны курят.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я очень хочу запомнить этот день. Точнее не сам день, а эти ощущения счастья и лёгкости, как будто весь мир парит. Всё очень просто.
Мы с Олегом сначала отыскали каптри, которому надо было отдать схему. Искали так забавно: подошли к его кабинету, дёрнули ручку, а там заперто. Смешно. Взводный нам клялся, что препод на месте, а его там нет. А я уже и дежурные слова подготовил: «Товарищ каптри, разрешите войти, студенты такие-то…» ну и дальше по тексту, и эти слова уже готовы были сорваться с языка. А тут такой облом.

Мы слонялись по коридорам, набрели на лейтенанта, который смиловался, чуть посмеялся над нами, и позвонил каптри по телефону. Оказалось, что он всё ещё в здании. Заперся чего-то. А мы как дураки смеялись у него под дверью, тихо, но так по-дурацки. Дозоров сказал: «Если он не придёт, подсунем папку ему под дверь, скажем, так и было.»

В общем, он нам всё-таки открыл, забрал работу. Мы шли вниз по лестнице, залитой солнцем. Двое счастливых студентов, отдавших работу преподавателю. Двое свободных и счастливых, у которых впереди вечная молодость, весна, целых 2 выходных, этот бесконечный пятничный вечер, и солнце, бьющее прямо в окно и в глаза.
Мы ржали как ненормальные, потому что если бы всё-таки подсунули схему под дверь, вышло бы неловко.

Сверху летнего кителя мы надеваем куртки. В городе всё ещё холодно и ветрено. Вечером Дозоров хочет увидеться с московским другом, который приезжает к пяти часам на вокзал. А мне надо в распологу за новыми летними берцами. Дозоров говорит, что проводит меня, потому что до пяти ещё долго, а ему всё равно нечего делать, и я с радостью соглашаюсь: мне весело и хочется идти по городу вместе с Олегом, смеяться, шутить, курить сигареты и ни о чём не беспокоиться. И мы так и идём.
В распологе человек, звания которого я не увидел, выдаёт мне новые ботинки с высоким берцем. Они ещё блестящие и воняют то ли кожей, то ли резиной, то ли и тем, и другим сразу вместе.

Мы выходим из корпуса и идём до ближайшей палатки с мороженым. Дозоров берёт с фисташками, а я не люблю фисташки, и поэтому у меня в руке шоколадный рожок. В одной руке мороженое, в другой — берцы, связанные между собой шнурками. И мы идём по городу, размахивая руками, снова смеёмся и говорим серьёзно. Это очень хорошо, когда нет дождя, когда можно идти по городу с товарищем, когда вы только что получили новые блестящие ботинки, когда солнце, вокруг стоИт весна, цветут жёлтые одуванчики, и когда вообще вот так. Я даже забыл о всяких дурацких войнах, спецоперациях, приближающихся катастрофах и катастрофах, что уже произошли, забыл о пропаганде и про всех тех, кто сидит сейчас на этой планете в окопах по разные стороны. Про это я вспомнил только поздно вечером, когда писал этот текст. Мимо шумит автобус, проезжает скорая, мама с коляской ведёт за руку сына. В городе звучат салюты, собаки боятся и лают в небо. Всё хорошо. Пусть грохот салюта будет самым страшным грохотом в нашей жизни.

---

— А автоматы за экзамен будут?
— Все автоматы на Донбассе.

Я аж лицо ладонями закрыл, чтобы не засмеяться в голос. Это правда почему-то было очень смешно. Особенно сейчас. Я видел, как наш командир взвода чуть наклонил голову вперёд, пытаясь скрыть улыбку. Потом, уже после занятий, в наших комнатах, и по коридорам общаги раздавалось громкое «Автоматов не будет, они все в Донбассе». И мы курили, и смеялись ещё громче.

Страха перед предстоящим экзаменом не было совсем, и это было плохим знаком. Я зашёл в комнату за учебником, и остановился, не смея двигаться. Мир остановился тоже, и воздух застыл — я не мог его вдохнуть.
Я сел на пол, прислонившись спиной к кровати. В комнате стояли сумерки, свет не горел, потому что все ушли зубрить в читалку. И там, в читалке, было весело, немного шумно, пахло сигаретным дымом, карандашами, бумагой и чем-то ещё особенным, как всегда пахнет перед сессией и экзаменами: весной, близким летом, свободой, и словно слышался нетерпеливый пульс отважных и безрассудных сердец.
А в комнате я резко почувствовал себя одиноким, брошенным, как будто совсем не из этой страны и не с этой планеты. Будто не было только что весёлого смеха моих товарищей, и вообще ничего никогда не было и больше не будет.

Ветер пригнал за ночь облака, и небо то темнело, то светлело, а ближе к двум часам полил сильный дождь. В комнату порывами залетал ветер, подхватывал сложённые на столе конспекты и карты, ещё какие-то смятые бумаги, и шевелил страницы раскрытых на середине учебников.
От недосыпа наутро чуть кружилась голова.

А вечером мне надо было на ЭКГ. Это было самое обычное исследование, в рамках врачебной комисси, но мне почему-то было тревожно. Я сидел в ожидании в комнате общаги, и все вокруг очень громко обсуждали политику. Мне не хотелось слушать, и я пошёл шататься по городу. Я не мог ответить себе честно на вопрос: почему мне не хотелось обсуждать войну и всё остальное. С такими мыслями я добрёл до больницы, почти машинально разделся и ни на чём не мог сосредоточиться, пока прохладные присоски и прищепочки крепились на ноги, руки и грудь. И когда медсестра сказала вдруг «Сто», даже не понял, что она имеет в виду.
Из электрокардиографа полезла розовая бумага, на которой вырисовывались кривые торопящегося куда-то сердца.
— Пульс сто, тахикардия, — сказала медсестра и повернулась к доктору.
Он тщательно вытер белые руки полотенцем и велел мне сесть. Совсем растерянный я сидел на кушетке голый по пояс, и мне становилось смешно от нелепости этой ситуации.

— Какой у тебя обычно пульс? — спросил он строго.
— Семьдесят, — ответил я.
— А сейчас что случилось, чего нервничаешь?
— Обстановка в мире нестабильная.

Я вышел из здания больницы, и сердце ещё сильнее застучало, выдавая тахикардию, с обидой и негодованием приливала кровь к голове.
Над городом плыли суровые тучи, и от этого последние лучи солнца были невыносимо яркими: они убегали от сердитых и страшных облаков, поливали город червонным золотом, и деревья застыли, предвещая бурю.

---

— Взвод, подъём! Дефолт сегодня отменяется! — громко сказал Хорошевский, входя в нашу комнату, и брызгая с мокрых рук мне в глаза. Он только что вернулся из умывалки, и его лицо было очень свежим и бодрым и говорило о том, что он хорошо выспался этой ночью.

Мы целый день провели за чертежами, а потом Дозоров начитался в новостях, что 9 мая будет объявлена мобилизация, и совсем достал нас с Андреем. Ему весело отчего-то, он курит без перерыва, даже стреляет наши сигареты и всё время талдычит про мобилизацию и войну. Хорошевский пообещал ему врезать, если Олег сейчас же не заткнётся, и они даже немножко подрались. Я лежу на кровати, закинув ноги на балку, и смотрю, как в шутку Хорошевский замахивается на Олега. Мне тоже весело.

— Всех с первым майским снегом, бойцы! — говорит командир, заходя в столовую, и мы поворачиваем головы в сторону большого и светлого окна: там действительно крупными хлопьями падает снег. Это было с утра.
По сонной улице бесконечно тянутся сонные и бодрые, весёлые и шумные юноши в форме. Мы ждём отмашки, чтобы поехать, а наш водила матерится сквозь зубы, потому что комроты особенно тщательно и с удовольствием песочит нас, вызывая поочерёдно каждого из строя, а мы уже все замёрзли и хотим в автобус, поэтому дело продвигается совсем медленно.

Время будто остановилось где-то в марте. Я с удивлением перекинул страницу на календаре и обнаружил, что уже начался май. Как это случилось? Почему я ничего не заметил?

А в городе пахнет краской — самый верный признак того, что всё-таки будет весна. И хотя в Петербурге всё ещё мало солнца, временами оно настолько тёплое и яркое, что можно снять куртку и зажмуриться от яркого света, который так слепит глаза, можно сесть на автобус в сторону Шпалерной, или выйти раньше и пойти в Таврический сад, а можно с Воскресенской набережной смотреться в весеннюю Неву.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Затонул Крейсер «Москва». Странно, но в таких случаях мне всегда было жалко именно сам корабль. Не экипаж, не военных, что за это ответственны, и не тех, кого теперь ждёт наказание, а именно сам корабль. Огромный, и такой величественный, мне теперь казалось, что он обладал разумом и ему не хотелось тонуть и было страшно от того, что творится в той стране, флаг которой развевался у него на носу.

Может, это какой-то знак? Да какой нахер знак?! Просто всё летит в тартарары (тартарары — хороший эвфемизм, мне нравится. Это слово даже гораздо своего крепче своего матерного синонима).

В общем, да, всё летит именно туда. Почему вдруг в России всё оказалось нарисованными декорациями? Так долго нам рассказывали про военную мощь, про какие-то танки, самолёты и корабли, а потом оказалось, что все деньги спиздили, а тех, что потратили на красивые картинки, оказалось недостаточно. И теперь, когда картонные танки расклеились, бумажные кораблики размокли в весенней луже, а все самолётики померли, мы вдруг увидели захлёбывающуюся в агонии бесконечной лжи, всепоглощающего воровата, кумовства, подобострастной лести — мы увидели Россию. Как будто она кричала всё это время, а ей заснули в горло кляп, и мы ничего не слышали. А теперь этот кляп вдруг достали, а сил кричать больше нету.
И вот по морю идёт огромный и красивый крейсер, он, наверное, готовился встречать парад, или делать что-то красивое, ну, в крайнем случае, они всегда готовились воевать с Америкой. А теперь мы воюем с Украиной: какой всё-таки глупый, абсурдный мир, какой глупый и абсурдный человек.

Мне жалко корабль, потому что он единственный ни в чём не виноват. Виноваты все: и я, и ты, и они, все на свете, а он единственный ничего не знал, никого не обманывал, никогда не был подлецом и сейчас просто затонул. А мы остались на суше, кругом виноватые и злые от бессилия. И я не знаю наверняка: удастся ли нам выйти сухими из воды?

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра