В пять часов утра я лежу с открытыми глазами на своей кровати и слушаю, как в тишине дышат ещё тридцать пар лёгких. Погода сегодня будет чудесная, я уже чувствую, и настроение у меня тоже лёгкое и весёлое. 19 число. Я пытаюсь вспомнить, что сегодня должно произойти, ведь почему-то я помню про 19 число. Сегодня день рождения у Вани Белых — точно, вспомнил.
На соседней кровати, рядом со мной, сопит во сне Ринат Нассибулин. Когда он спит, то раскидывает свои длиннющие руки, и они оказываются на моей кровати. Я пихаю Насика ногой, и он, сладко вздохнув, поворачивается ко мне спиной, убирая свои грабли с моей постели.
...Я смотрю, как в окне колышется огромная плакучая берёза.
В казарме уже кипит утренняя жизнь, что-то хлопает во дворе, лает собака. Где-то в коридоре, у двери третьей роты, громким голосом: «Фамилия, воинское звание!» Из-за железа неслышно, что отвечают дежурному на входе.
«Рота, подъём!» — раскатывается огромный, зычный голос сержанта, заполоняет собой всё пространство кубрика.
И начинает утро. Оно вечно куда-то спешит, торопится, чем-то гремит и куда-то опаздывает.
— Брусенцов, что там твои тормозят? — возле шкафчиков ловит меня Ваня Белых.
— Второе отделение, строиться, блять! — кричу пацанам, которые застряли в умывалке.
«Построение на зарядку у тумбы дневального, форма одежды спортивная.»
Мы спускаемся с третьего этажа, подгоняемые криками «Бегом, бегом». Перепрыгиваем последнюю ступеньку – там перед выходом разлёгся большой, песочного цвета пёс. Это Амур. Он равнодушно закрывает глаза, пока над его головой мелькают наши пыльные берцы. Ему всё равно на нас. Не знаю, откуда он в казарме, но пацаны и даже офицерский состав его не прогоняют, и вообще Амур пользуется уважением, и мы его любим. Он очень добрый и как будто напоминает нам о том, что действительно важно.
Солнце в нежной дымке. Огромное поле тянется по обе стороны дороги, у замыкающих строй — жилетки, и они бликуют светоотражающими полосами в лучах солнца.
Ноги в берцах на жаре – это отдельный вид пыток. Материал ботинок раскаляется так, что там, наверное, можно сварить яйцо вкрутую или пожарить яичницу.
Всё равно очень хорошо.
Пока мы идём, я начинаю вспоминать, что мне снилось этой ночью. Только летом, именно в казарме, мне снятся такие удивительно яркие сны. Будто галлюцинации. Я их все забываю, как только спрыгиваю с кровати. А потом в течение дня ужасно яркими вспышками они вдруг приходят в голову, но я всё равно ничего не могу вспомнить явно. Только обрывки.
Ещё в казарме хочется материться. Обычно на учёбе офицерский состав не очень позволяет себе нецензурную лексику. И у нас во взводах это тоже не приветствуется. Хотя, конечно, мы часто ругаемся матом. В казарме матом не ругаются, но на нём разговаривают.
После первой недели все эти «блять», «ёпта», «вашу мать», настолько прочно входят в мой лексикон, что я начинаю замечать, как сам использую эти слова постоянно, к месту и не совсем.
«Этот месяц будет долгим, парни…» — вспомнил я слова Ефимова, когда мы только собирались в часть. Хотя я и не хотел его торопить — пусть всё будет своим чередом — уже почти конец. Осталось чуть-чуть. Как-то слишком быстро, ничего он не долгий, этот месяц, у меня всё время было чувство, что я что-то пропускаю.
А Ваню Белых мы поздравили уже потом. Когда были на свободе. Подарили ему что-то вроде альбома, с нашими и его самыми дурацкими и смешными фотками. Ему понравилось.