Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я вдруг понял, как им обоим страшно. Обоим. Времени было, наверное, часов 6 утра, в ноябре ещё темно в этот час, но за окнами уже чувствуется приближающееся утро.
И вот это утро наступает, утро, которое, как известно, не принесёт облегчения от того, что силы ночи растаяли с первом лучом рассвета. И выясняется, что и не силах ночи-то всё и дело, а только в НИХ САМИХ, В НАС, таких молодых и жутких, которых уже почему-то искренне жалко.
«Тебе жизнь въебёт ещё», — еле произнося слова заплетающимся языком, говорит Валя.
«А ты думаешь, мне жизнь не въебала?» — он щурится на свет монитора, закрывает по привычке правый глаз.
И вроде нет ничего в этом диалоге необычного, но как же больно это слышать спустя каких-то 2-3 недели.

«Вот так сидишь, пьёшь шампанское, и даже не подозреваешь, что через 5 часов тебя не станет.»
Так это всегда так и было. И есть. И никогда не перестанет так быть. Неожиданно. Самое страшное, наблюдать это теперь, сейчас, когда уже знаешь финал. Спойлер из реальной жизни, из реальных новостей и репортажей. И странно приятно и одновременно жутко от этого страха, что щекочет нервы.
«Запретить, запретить!» — из каждого ящика доносится. «Зачем вы смотрите это?»
Ну как, зачем. Всегда же ходили смотреть на казнь. Так и здесь то же самое. Не актёрская игра, вопреки их заявлениям, а настоящие эмоции. Взрослого человека, что впервые в жизни увидел смерть своими глазами.
И мне правда жалко его сделалось тогда.
«Она умерла, умерла? Нет, ну вы скажите, умерла?» В десятый раз, как заведённый он повторяет. И смысл слов теряется где-то на полпути и всё никак не доходит. Или не хочет доходить.

«Тебе жизнь въебёт ещё...»
«А ты думаешь, мне жизнь не въебала?»

И действительно, вот въебала же.

«Я теперь точно повешусь... жалко, матери не позвонить...» — и запивает из горлышка шампанским.
И снова утро, рассвет за окном, холодный, декабрьский, и скорая в доме, врач, фельдшер. Будто шутка, да не может такого быть, вот так живёшь — школа, универ, армия — не думаешь никогда, что в тридцатник вдруг — ни село, ни пало — ебанёт, что сегодня в СИЗО поехать придётся.
Вот ведь жизнь — сука, вот ведь въебала, правда!..


И как-то странно и неловко было смотреть и слушать. Слезатория. Сидит высоченный парень, запивает рыдания из горла бутылки. Здоровый, сильный, и ничего сделать не может. Вот так всё закончится, очень просто и очень ужасно.
Мне сделалось жалко его, ужасно жалко. И её тоже.
И даже не в самой смерти была эта ужасающая патология, а вообще во всей ситуации. Не должно же так быть. Не должно. Молодость — это красиво. А смерть — это что-то не отсюда, что-то инородное. Люди должны умирать некрасивыми. Толстыми, старыми, в морщинах. И при этом — счастливыми. Чтобы дети, внуки, дом чтобы свой, кот, деревья в саду, чтобы насмотреться на рассветы, на закаты, на солнце и дождь. В общем, счастливыми.
А зачем же сейчас. Почему?
«Ты рад за меня, рад? у меня же вообще тогда другая жизнь начнётся!»
И он вроде бы рад. И она, счастливая, ластится к нему, обнимает за шею.

А потом мать плачет в репортаже: «Он добрый, добрый, я не верю!»
«Что вы можете сказать в защиту своего сына?»
«Это мой сын. Я его очень люблю.»
И закрывает лицо капюшоном от камер журналистов. И незаметно вытирает перчаткой слёзы.

История стара как мир, миллион раз наверно повторялась, но почему же так срезонировала?
Есть у Шишкина такой рассказ, «Материнское сердце». И в конце всё становится до одури ясно и просто:
есть закон, по которому дадут срок. Который придётся отбыть.

И не будет ничего «как прежде». Потому что вообще не бывает так, чтобы всё стало, как было.

И ещё бабушку где-то достали, рассматривают детские фотки — вот мальчишка совсем, вот подросток, вот дембель из армии вернулся.
А теперь письма из СИЗО.
Осознал? Да вряд ли что-то там осознать можно. Страшно просто.

Въебала ему жизнь, Валя... жалко, такой ценой. Знаешь, он ведь так испугался и заплакал, когда ты умерла. И хочется верить, что не только от одного страха заплакал. Может, понял что-то. Хотя, какая терпеть разница.
Потом через много лет вернётся, скажут: «А будто и не было ничего.» — «Да нет, всё было.»

---

Где-то я читал, или мне приснилось это, что есть такой поезд времени: садишься в него, едешь, засыпаешь, а потом просыпаешься в самом счастливом воспоминании. И живёшь там. Я перебрал в памяти все самые счастливые моменты двух десятилетий. Было сложно. Может, отправиться в то лето, когда я впервые поцеловал Яночку? Я очень хорошо помню этот день, погоду, запахи, шум трамваев с линии. И там, в сумерках цветущего лета, я был по-настоящему счастлив… Нет, не то. Может, в ту зиму, когда мы с Сергеевым первый раз отправились вместе в Екатеринбург? Точнее, в пригород, в область, взяли лыжи и пошли на них от станции к даче. Снег скрипел, и ломались кристаллы замёрзшей воды у нас под пластиком лыж, наши щёки пылали красными пятнами, кажется, даже с платформы можно было заметить, и мы шутили, смеялись и говорили что-то весёлое, неопределённое. Или тоже не то?.. А из детства я ничего не помнил. У меня ужасная память на детские события.

Зато я точно и наверняка знал, куда на своём временном поезде отправился бы Виктор. Не в какие-то там зимние или летние далёкие вечера или тёмные короткие ночи. Только вперёд. Только вперёд поехал бы на этом поезде, потому что он был уже абсолютно счастлив с того самого момента, с конца ноября 20 года. Нет, конечно, он и до этого был счастлив, но вот такое символичное, самое важное событие у него останется в этом десятилетии. И дальше — только счастливее, только радостнее, только бесконечнее счастье и радость. Как там на совковом плакате: «И с каждым днём всё радостнее жить.»

Значит, получается, что моё главное событие не случилось ещё? Ну, получается, что так. Губы у меня лопнули с мороза, брызнули алым, когда я попытался улыбнуться. Нет, ну всё-таки ничего ужасного не случилось — это ведь тоже здорово. И всё плохое забывается — и это тоже прекрасно, невозможно было бы жить, если всё оставалось в памяти навсегда и никогда не забывалось. Ещё одно десятилетие позади, но ведь это просто выдумка. Никакого времени нет, вернее нет такого времени, которое можно посчитать. И всё-таки страшно и безумно весело осознавать конец десятилетия.

В нежности декабрьского заката утопает город. Зима прекрасна, я соскучился по настоящей зиме, со снегом, морозами, шумными лопатами дворников под окнами в воскресенье утром, когда ещё так рано и не надо вставать. В окнах сгорает оранжевое солнце, отражается в снегу, и облака, лёгкие, розовые бегут и бегут всё время куда-то. В 21 год, наверное.
Я, наверное, много ошибок сделал, много неправильных слов сказал, но вместе с этим понял вдруг столько важных вещей. И мне сейчас так легко и весело вспоминать всё это, не потому что проблемы кажутся такими спустя время, нет, а потому что это ведь ужасно здорово, что можно злиться, потому что потом ярче станет радостное спокойствие, очень здорово, что голова болит с похмелья, так ведь проще понять, что очень хорошо, когда она ясная, очень здорово промочить ботинки под дождём, потому что приятно потом, сняв их, ступать босым по тёплому полу дома, очень здорово возвращаться домой после долгой разлуки…

Декабрь пронёсся стремительно. Сегодня уже конец. Конец месяца, конец года две тысячи двадцатого, конец очередного десятилетия, конец моего пятого семестра…

Пой, моя бедная молодость, всё обязательно будет.

Ну и в конце, девизом года уходящего и всех годов, столетий наступающих

«Вечной будет моя любовь к этому миру, несмотря на вырубленные леса Сибири,
несмотря на Первую, на Вторую и на приближающуюся Третью мировую
На черепах в Тихом океане, запутывающихся в полиэтилене,
когда ничего живого не станет, я не стану любить его менее…»

---

Говорила она без перерыва, я даже слова не мог вставить. Потом наконец погас свет, и зазвучала музыка. Я облегчённо выдохнул. Два отделения по 1,5 часа мы слушали стихи под классическую музыку. Стихи были всякие, начиная от серебряного века, заканчивая чем-то постсоветским, вроде Рыжего и Рейна. Я узнал практически всех.

В антракте, когда мы с ужасным интересом рассматривали какие-то портреты в кулуарах, она спросила, знаю ли я тех авторов, чьи стихи читали сегодня. Я ответил воодушевлённо, что знаю почти всех, что очень люблю Рыжего да и вообще поэзию, и ещё много хотел сказать, но она как-то просто улыбнулась и прервала: «А я никого не узнала. И, знаешь, поэзия — это вроде как глупо. Ну, какое нам дело до того, что писали столько лет назад какие-то люди, которых кто-то придумал назвать великими поэтами.»
Неожиданную свою растерянность от её слов я не показал. Тоже улыбнулся, будто даже глупо, и ответил: «Ну да, ты тоже по-своему права».

И мы пошли куда-то дальше и ещё дальше. Нам навстречу и рядом шли высокие мужчины в костюмах и фраках, высокие женщины на высоких каблуках в длинных платьях, высокие женщины с тёмными глазами, которые держали своих спутников под руку, совсем беловолосые мужчины и строгие их жёны, а мы были одними из самых молодых на этом вечере, я нередко ловил на себе взгляды всех этих людей и зачем-то думал о том, что как же хорошо, что они про нас ничего не знают. Пусть думают лишь так, как им кажется: парень пришёл на классическую поэзию и музыку с красивой девушкой, они, верно, влюблены в друг друга и наслаждаются каждой секундной вместе, и мысли девушки только об этом юноше, а юноша ни о чем не может думать, кроме как о своей спутнице.

Между тем я с тоской думал об окончании концерта и о том, почему нельзя просто телепортироваться обратно в свою комнату ну или хотя бы на свою улицу. Когда все захлопали и медленно начал включаться свет в зале, и зрители, довольные и преисполненные, одухотворённые силой музыки и литературы, потянулись со всех рядов к гардеробу, я с тоской думал о том, что придётся всё-таки говорить. Мне уже не было страшно, как перед самой встречей, не было волнительно до дрожи и сбивчивой речи, а просто скучно и досадно оттого, что сказать нам друг другу в общем-то нечего. Все слова были глупы, наполнены ненужной весёлостью, весёлой развязностью, я снова шутил, она смеялась, говорила, как понравился ей концерт, что только в конце было немного скучно, а я говорил, что буду её веселить.

Воротник моего пальто пропах чужими духами.

Мы шли по улицам, ярко освещенным каким-то новогодними, рождественскими огоньками, шли сквозь большую светящуюся арку и подошли, наконец, к воде. Здесь мост разделяет Мойку и с каналом. Опершись на большие перила Краснофлотского моста, я смотрелся в холодную воду Крюкова канала. Я люблю набережную Крюкова. Здорово там гулять, особенно в хорошую погоду, но сейчас мне было скучно и хотелось побыстрее домой. За нашими спинам остался Мост Поцелуев. Я не знаю, знала ли она об этом, но внезапно увидел её глаза прямо перед своими, ресницы, уже одетые пушистым морозом, услышал тёплое дыхание.

Целоваться без любви или хотя бы симпатии — глупо. Десять тысяч раз глупо, даже сердце не начинает колотиться быстрее. Хотя нет. Но это от досады.

«Ян, ты дурак,» — несётся у меня в голове.
«Ты почему смеёшься?» — спрашивает она с лёгким кокетством. И правда, я вдруг замечаю на своих губах улыбку.

Я беру её руку и мы молча поднимается вверх к Большой Морской. Купол Исаакия уже подсвечивается в сумерках.
«Как же красиво,» — чуть слышно вздыхает она.

И мне вдруг становится необычайно легко.

---

Сапсан в Москву был на 27 ноября. Мне всегда нравилось это волнующее чувство перед дорогой, я любил ожидание поезда или самолёта, особенно в ночь накануне. Дозоров разделил со мной волнение.

Мне почему-то сильно запомнилась та ночь в конце ноября, в последнюю неделю осени.

Нам тогда написал Макс Вершинин с предложением приехать на его съёмную квартиру, и мы тут же согласились. Договорились вписаться у него на один вечер. Вечер этот плавно перетёк в ночь. Собственно, так и предполагалось.

Квартира, которую снимал Вершинин, была весьма приличной. Я даже не мог представить, кто в здравом уме согласился сдать Максу такую хату. Только в ванной мне не понравилось: там была тёмно-зелёная плитка, и как-то тускло мигала лампочка над заляпанным зеркалом. Ну и в целом было уныло. Я вышел на кухню. На столе уже стояла бутылка вина, и Вершинин торжественно извлёк из шкафчика над плитой две бутылки егермейстера.
— Ооо, егер — это тема, — я увидел, как в глазах Олега заплясали весёлые злые огоньки.

Нас было четверо в тот вечер: Олег, Вершинин, Мальцев и я. Я оставался предельно трезвым до самого конца. Впрочем мне никогда не составляло особого труда не выпить, когда все остальные пьют.

Я конкретного ничего не помню в ту ночь — просто было странно и весело. И не помню не потому, что был пьяным, а только из-за того, что было так хорошо сидеть на кухне, пить и смеяться, что не хотелось ни о чём думать, ничего запоминать. Это всё только о молодости. Алкоголь заканчивался быстро, и так же быстро пьянели мои товарищи.

К полуночи Дозоров был хорошенько убран. Он вроде говорил всё ещё довольно складно, но движения выдавали его с головой. И глаза. Я вообще очень плохо разбираюсь, когда человек пьян или трезв, не могу это определить сходу, но тогда я впервые так близко увидел глаза пьяного человека. У Олега они были тёмно-карие, а потом вообще стали какие-то чёрные. Или мои глаза и мозг совсем ошалели от кухонной лампочки, что светила как в операционной, и не могли больше различать цвета.

В половине первого Дозоров взял со стола стакан с вином и нетвёрдой походкой отправился в ванную. Я даже не пытался его остановить: характер у Дозорова был сложный и неприятный, а когда Олег выпивал — с ним вообще было бесполезно разговаривать. Он сделал глоток, поставил бокал возле зеркала и взял пену для бритья.

— Олег, это плохая затея, — Мальцев тоже появился в ванной, хватаясь за стены руками.
Очень уверенно, не обращая внимания на пьяные замечания Мальцева, Дозоров взял станок и начал бриться. То, как он брился, выглядело поистине опасно. Нетвёрдыми, нетрезвыми движениями, параллельно опустошая бокал с вином, он наконец закончил эту крайне опасную для его состояния процедуру. На правой скуле показалось тёмно-красная полоса. «Малой кровью,» — подумал я. Всё могло закончиться гораздо хуже.
Пьяные понты.

Алкоголь кончился внезапно, но вполне ожидаемо. Дозоров вылил на себя в ванной литр ледяной воды и с мокрыми волосами стал одеваться. Мы вышли на улицы Питера. Ночь была светлая и ясная. Воздух плыл над островом, дрожали на ветру фонари, светились неярко и мягко над нашими головами. Небо растеклось акварелью: тёмно-синие полосы, белые перистые облака и откуда-то вдруг — розоватые отблески. В какой-то момент Олег стал внезапно трезв. Я даже не понял, как это случилось. То ли от свежего воздуха улицы, то ли от от быстрой ходьбы.

На Макса улица подействовала совсем по-другому: как-то сразу он ошалел от воздуха, улицы, ночного Питера и сделался совсем невменяем. Сначала он подошёл к незнакомой парадной и начал отрывать от стены кашпо с каким-то поникшим цветком. Затем он полез на козырёк.
— Бляяять, не надо, стой там, где стоишь! — с досадой и каким-то дружелюбным раздражением орал на него Олег, но Вершинин упорно ставил и ставил срывающуюся ногу в новых берцах на угол дома. Олег засмеялся и откинул со лба мокрые волосы. Я подумал, что зря он вышел на мороз с мокрой головой и что ехать в Москву простужаться совсем не хорошо, но почему-то вдруг понял очень ясно, даже не успев додумать: Дозоров не заболеет. Он просто не может простудиться. И вообще с ним ничего не может случится. Ни-че-го.
Мы свернули в сторону 10 линии. Шаги наши гулко раздавались по аркам и проходным, разлетались чёткими ударами по замёрзшему городу, летели над каналами, улицами.
Вершинин плёлся где-то за нами, потом мы услышали грохот его ботинок — в берцах трудно ходить тихо. Особенно пьяному.
Развернувшись в сторону благовещенской церкви Макс начал орать.
— Россия будет свободной! Россия будет свободной!
И так ещё много раз. Я достал сигареты, зажигалку и дал прикурить Дозорову. «Что он кричит», — спросил я у Олега, делая акцент на «кричит». Дозоров моего акцента не расслышал. «Говорит, что Россия будет свободной,» — заключил он, как-то уверенно пожимая плечами, будто говоря мне: «это же очевидно, приятель, что ты не понимаешь».
Мне сделалось весело. Хотелось только, чтобы никто не придумал вызвать на нас полицию. Пусть лучше забирает скорая.
Возвращаясь домой, нагружённые алко, я думал о том, что ещё ни разу в жизни не проводил так ночь накануне отъезда. И вообще ни разу в жизни не. Ни разу в жизни. Ни разу.

Мы пили тогда до четырёх часов.

<...>
В девять утра мы встали, чтобы отправиться на Московский вокзал. Дозоров был свеж, бодр и трезв. О вчерашнем напоминали только прорезы, которые остались на правой скуле после неудачного бритья. Я на удивление тоже чувствовал себя неплохо. Из зеркала на меня смотрел темноволосый парень с ссадиной на переносице. Я провёл ладонью по лицу.
Сзади подошёл Олег. «Чертовски охуенен,» — бросил он небрежно, непонятно к кому обращаясь. И мы оба засмеялись.
Серый Питер плевался в нас дождём с до бесконечности унылого и тоскливого неба. Когда мы шагали с рюкзаками по лужам, я чувствовал себя отлично: всё правильно. Так и должно было сложиться. Наш поезд отправлялся с Московского вокзала ровно в 11 часов.

---

Пинтерест выдаёт мне картинки исключительно про деревни в глубинках. Рассветы, закаты, колышущиеся на ветру былинки.
Я залипаю на повторяющееся бесконечно по кругу видео: там ветки дерева качаются на фоне заката. Через листву пробивается оранжевое солнце, и блестит и расходится радугой в линзах фотоаппарата. Невыносимо прекрасно.

Я иду, почти бегу, по замёрзшему сизому Литейному, снег кружится, наверное, первый снег в этом году, такой густой, сильный, и нелепые клятвы вертятся у меня в голове: «Только бы всё было хорошо, приеду домой, будем на лыжах кататься, снег, зима, горки, ни о чём не думать, не беспокоиться...»
Кто-то передо мной поскальзывается на вечерней замёрзшей воде и, смешно взмахнув руками в тёплых мохнатых перчатках, летит на мостовую.
Я помогаю ему подняться почти машинально, но вместе с тем испытывая какое-то странное сочувствующее участие. Парень отряхивает пальто, но это бесполезно: Литейный уже растаял, и теперь мокрыми тёмными следами остался на красивой плотной ткани. «Спасибо,» — говорит он неуверенно. Я не слышу его слов, настолько поглощён своими клятвами, да и парень этот уже, кажется, совсем далеко, хотя и стоит передо мной — руку протяни, дотронешься — растерянно снимает перчатки, оглядывает пальто рассеянно, ломаются брови над тёмными расстроенными глазами.
И клятва «Зимы не будет» в этом году не сбылась, как в прошлом, значит, всё обязано быть хорошо, просто обязательно так и будет.

Извиваются следы по только что выпавшему снегу, ведут к тихим парадным, день сгорает, молочно-сизый, зажигаются в окнах нежные огни, теперь всё зима укроет, окутает снегом, ни печаль, ни тревог, только снег, снег.

В булочной улыбается продавщица, золотые зубы сверкают:
— Зима пришла! Буду тэперь каждый дэнь шубу надэвать! — говорит она с акцентом, отдаёт мне свежую булку, пахнущую домом, ещё тёплую, и я прижимаю хлеб озябшими пальцами.

Я теперь люблю зиму, всех на свете люблю, и снег, и Невский, и Лиговский, и наш Гмту... Пусть хоть коронавирус, эпидемия, Третья мировая... И всех людей на свете, что такие близкие и далёкие одновременно.

«Вечной будет моя любовь к этому миру, несмотря на вырубленные леса Сибири, несмотря на Первую, на Вторую и на приближающуюся Третью мировую, на черепах а Тихом океане, запутывающихся в полиэтилене, когда ничего живого не станет – я не стану любить его менее. <...>
Человечество – раковая опухоль на теле земли, я люблю каждую клетку этой опухоли.»

---

В половине третьего ночи нас будят какие-то крики на улице. Истошные пронзительные, будто кого-то режут, но я сразу понимаю, что кричат пьяные. Машина с дезинфекцией проезжает, грохоча дизельным, и заглушает голоса двух кричащих женщин и мужчины. Он, наверное, их бил. Ну или пытался. Лёжа на второй полке и всматриваясь в темноту, я вдруг вспоминаю строчку из книги отрочества. «Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков и тот отдаленный жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара: там пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину.» Почему-то я очень хорошо запомнил именно эту заключительную фразу. Мне очень нравится Андреев. Я как-нибудь ещё об этом расскажу.
Теперь же я свешиваюсь с полки головой вниз. Не хочется завтра на учёбу. Завтра утром на построении буду засыпать, а сейчас уже никак не заснуть. Вижу, как блестят глаза Дозорова в свете фонарей и фар.
— Ты слышал? — зачем-то неопределённо спрашиваю я его.
— Ага... — он вроде понимает, о чём я, а может, и отвечает своим далёким случайным мыслям, а вовсе не мне.
Не сговариваясь мы подходим к окну по гладкому ледяному полу. Голоса смолкают.
— Божеее, как ужасно!..— не содержавшись, выдыхаю я.
Город лежит перед нами в какой-то серой дымке, и от этого первые 5 или 7 самых верхних этажей не видно, они как за занавеской. Мелкий дождь противно сыплется с неба, образуя эту завесь. Дозоров ухмыляется и закуривает. Я обречённо протягиваю руку и стреляю сигарету из его пачки. Олег даёт мне прикурить. Так мы ещё очень долго сидим на подоконнике в майках и молча курим. Потом на Востоке брезжит жидкий белёсый рассвет.

---

Про эти поздние октябрьские дни 20 года, тусклые, унылые и страшные, я вспоминать не хотел. Я утопил их где-то в своём сознании или подсознании, но они притаились, тёмные, мрачные, притаились, чтобы выждать удобного момента и напасть.
Мама звонит мне по телефону, и я впервые слышу её настолько потерянный голос. Я впервые в полной мере, наяву, понимаю, что вообще значит словосочетание «потерянный голос».
— Что же делать?... – этот мой вопрос эхом раздаётся во тьме телефонищ, летит сквозь чёрную бездну в Екатеринбург, в двадцать второй дом по улице Сакко-Ванцетти, взлетает на пятый этаж. И замирает, не смея постучать и войти.
Наверное, первый раз мне становится страшно настолько, что хочется заплакать. Ещё больше хочется заорать. Не знаю, на кого, но просто так, в стенку, в окно, на мокрые проспекты. Мне страшно, потому что это происходит не со мной. Если бы со мной, я бы точно что-нибудь придумал. С Олегом мы что-нибудь придумали бы. Но вот с мамой... Мне страшно до ужаса. И это не дурацкие эпитеты.
Бабушка спрашивает меня в трубку телефона:
— А мама не заболела?
— Да не вроде... — у меня противно сжимается сердце от этого вранья, и я понимаю, что надо что-то добавить. — Да нет, всё хорошо, бабуль. — вру я опять и улыбаюсь в темноту, чтобы голос не дрожал.

Я выхожу из КПП общежития и не понимаю ничего. Какое чудовищное несоответствие. Мир не разрушился, и всё по-старому, и кто-то проходит мимо меня и смеётся, кто звонит по телефону, где-то на остановке курят люди, и ветер доносит до меня терпкий запах табака. Я тоже останавливаюсь и пробую закурить. Почему же так дрожат руки? Ветер проносится непоседой. Я вдруг понимаю, что с завистью думаю обо всех этих людях. Просто смеяться и курить с лёгким сердцем на остановке. Не беспокоясь ни о чем. Экзамены, университет, зачёт, сборы... какая смешная ерунда!
Ой, как же щиплет в глазах, будто туда насыпали песку. Плохо только, что я не могу плакать. Последний раз я плакал лет в 15.
Теперь мне двадцать первый.
«Мне двадцать один. Теперь я хочу быть спасённым.»

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

«Звук малой интенсивности вызывает тошноту и звон в ушах. У человека ухудшается зрение, повышается температура, появляется дикий страх. Звук средней интенсивности расстраивает органы пищеварения, поражает мозг, вызывает паралич, общую слабость, а порой и слепоту. Самый мощный инфразвук способен остановить сердце. При определённой настройке боевая звуковая пушка разрывает внутренние органы человека.»

Без году неделя. Или наоборот.
А будто и не было ничего. Будто приснилось, и даже не в кошмаре, а в обычной такой утренней дымке, промелькнуло, почудилось, исчезло. И я открыл глаза. «Утро. Вторник. Февраль.»

И даже не было грустно или уныло, и печально тоже не было. Словно сразу осветила всё память, всё, что было и не было, что не было, но должно было случиться, исправила, затёрла, оставив лоскутки, мгновения, секунды. И нечего говорить, такая тишина повисла, словно никогда не было никого, и ты ещё не родился.

А осень... что за осень стояла, ходила по разноцветным дворам, купалась в реке в разводах бензина, плыла корабликами-листьями по течению и тонула в шуме проспектов. Как выкрасили город клёны, оранжевые, жёлтые, персиковые, лимонные... Сочные, словно впитали в себя все лучи солнца за весну и лето и теперь источали свет в дворы-колодцы. И тихо танцевала осень, разбросав по улицам дождинки и, в каждой капельке отражаясь своим колдовским великолепием.

И я был тоже там, посреди этого карнавала и шумного вихря, и это было правдой, настоящей правдой, а не вздором, как всё, что оставалось за нами. И дальше, дальше уходили дороги вперёд, им ещё далеко виться, загибаться полотнами, лентами к горизонту, закату, наискось и прямо. И чем дальше, тем больше и бесконечней твои объятия, глаза с тёмными кольцами в холодной дымке промозглого парка, плечи и на плечах — шаль, улетающая под хриплую пластинку из окон. И мы с тобой. Под фонарём неярким.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Макс врывается в комнату, громко хлопает дверью.
— Что с тобой?

Я слышу в его голосе неподдельное удивление. «Ага, значит, ты этого и добивался. Ну давай, Ян, что же ты растерянно молчишь в ответ, ты же этого хотел, только не ври, именно этого. Ещё и растрепал всем, а теперь бежишь. Вот так, втихую, в одного.»
— Да что с тобой, Брусенцов?

Он бросается на меня, и впервые за эти несколько лет в корабелке мы дерёмся будто по-настоящему. Стронин дерётся хорошо и больно наступает берцем мне на запястье. Теперь у него преимущество. Он с усилием заламывает мою руку и усаживает на тахту.

— Псих, — он тяжело дышит от усталости, — нашёл себе игрушку.
— Блять… — это все слова, на которые меня хватает тогда. Рука заломлена так, что темнеет в глазах.

В дверях появляется Олег. Насмешливый, уверенный. Мне становится мучительно стыдно, потому что он, Стронин, да все вокруг просто на голову выше меня. Вот уж правда, псих.

— Уходите. Съёбывайте отсюда, — Макс наконец отпускает мою руку, и я вскакиваю с кровати, чуть не задев головой балку второй полки.
— Какого чёрта, Ян? Да ты что?
— Проваливай. Мне надо, чтобы вы ушли.
— Олег, ну скажи ему!

— Неужели ты сдашься?
— Ну а что мне ещё сделать? — я зло смотрю на Дозорова. Ему-то легко говорить. Хотя почему я решил, что мне всегда тяжелее остальных?
— Ну и дурак, что тут сказать, — беззлобно, но с насмешкой говорит Олег и стряхивает пепел с сигареты.— Не вовремя ты расстроился.
— Уйди, Дозоров, — я редко злюсь на Олега настолько, но сейчас мне действительно стыдно и не хочется его видеть.
— Ну пока, Ян. Жалко, что сдаёшься на полпути. В самом начале. У тебя ведь неплохие результаты.
— Какое тебе дело до моих… — но он как будто не слышит меня.
— А то смотри, лучше будет — приходи…

---

Меня затрахала эта учёба уже на второй неделе. Первые три недели в Питере я держался и уверял себя, что всё в порядке. Последние две недели я стоически не позволял себе раздражения даже на секунду. В пятницу на тактике меня всё же достал Балвин. Своей тупостью, плохим настроением и прилипчивой навязчивостью. Дозорова не было, и я не то чтобы наорал, но достаточно громко и зло кричал на Балвина трёхэтажным матом, совершенно не стесняясь стоявшего в коридоре мичмана. Впрочем, он всё равно ничего не слышал. А потом я пожалел о своей несдержанности и о том, что всё-таки доставил такому дураку, как Балвин, минутное превосходство. Потому что сорвался, и мой воображаемый счётчик снова обнулился.

— Кому и что ты пытаешься доказать, Ян? — он выдыхает сигаретный дым в терпкий студёный осенний воздух. На второй неделе погода испортилась: заморосил дождь, и на плацу стало ещё тоскливее.

Балвин перешёл в наш взвод из четырнадцатого. Его звали Тихон. Он был большой, полноватый и нелепый. И совершенно не соответствовал своему тихому имени. Нам всем была известна его забавная история. Первый год Балвин на конфликт не шёл, но и за коллектив держаться не собирался. Он наблюдал, издалека, осторожно и отстранённо, но его навязчивое присутствие всё равно ощущалось. И кто-то из парней не выдержал. Балвин был откровенно слаб здоровьем, поэтому бить его всей взлёткой было крайне скучным занятием. В 14 взводе был один заводила, Денис Панков, по совместительству ещё и зам командира первого отделения. Он придумал одну уморительную штуку. В последнюю ночь, накануне повышения, он с ещё несколькими товарищами пришили на форму Балвина погоны лейтенанта.

Он, конечно, получил потом 10 нарядов вне очереди и ещё множество дисциплинарных взысканий, но шутка с погонами считалась у нас тогда высшим пилотажем, и мы со всей серьёзностью находили её уморительной. Потом, уже через год после этого случая, Панкова выгнали за неуспеваемость.

С тех пор Балвина больше не трогали. Свою скрытность он сменил на открытую агрессию, лицо его было вечно хмуро. Растрёпанные его волосы отдавали медью, и я не раз некстати замечал, что у него в общем-то симпатичные черты лица, но их портило вечное недовольство. Когда Балвин перешёл к нам во взвод, я испытал что-то вроде растерянного раздражения. На втором курсе я был свидетелем крайне неприятной и не очень вежливой беседы между ним и Дозоровым, в которой я, конечно, был на стороне Олега. С тех пор я старался, чтобы наши дороги с Балвиным не пересекались, чтобы он при удобном случае не вздумал вдруг мне напомнить о том старом эпизоде. Мне казалось, что я чувствовал между нами недомолвку, и мне не особо хотелось вникать в эту скрытую неприязнь, я просто Балвина не замечал.

На первом занятии я заметил, что Балвин отнёсся ко мне удивительно дружелюбно и даже по-дружески. Ко мне буквально прилип и целый день проходил так за мной и даже требовал, чтобы нас поселили в одну комнату. Я честно не ожидал такого внезапного поворота, и первые сутки с завидным терпением слушал, отвечал и подыгрывал и не шёл ни на какой конфликт. Первую неделю я держался будто железный.

— Ровно, ровнее! Следите за пульсом. Следите за дыханием. Ровнее!

Больше всего меня поразило его поведение на следующий день. Он не только не замечал моего присутствия в принципе, но мы даже не обменялись дежурными фразами вроде «доброго утра». Моё самолюбие было окончательно задето и истыкано в какое-то месиво из замешательств и неопределённостей.

---

Ночью меня что-то разбудило. Я проснулся как от удара, и сон прошёл мгновенно. Что-то пустое, холодно заполнило комнату, я почувствовал запах спирта и экзистенциального кризиса. Я понял, что заснул прямо в форме.
Кухня при свете ночника, тени, ветер за окном, сигнализация машины вздрогнула и умолкла. Когда я зашёл, Макс даже не шевельнулся. Его тёмная фигура, лохматая голова со взъерошенными волосами, неподвижно возвышалась возле стола. На столе стояла бутылка. Что в ней, я догадался по запаху.
— Ты чего?
Он резко дёрнулся на мой голос и поднял глаза. Я не мог определить, был ли он достаточно пьян. Я никогда не умел определять этого. Но голос его прозвучал гулко и трезво в темноте кухни.
— Будешь? — он указал на бутылку и поднёс её к своим губам.
— Я не пью вообще-то, — растерянно сказал я и почему-то застыдится своей невинности. Потом я почувствовал раздражение за свой стыд.
Я подошёл к форточке и распахнул её. Ветер подхватил занавеску, вынес её на улицу, развиваясь флагом, она теперь летала где-то за грязными окном в таком же грязном ночном воздухе.
— Что случилось-то? — проявил я ленивое любопытство, чувствуя потребность сказать хоть что-то.
— У меня мать умерла. — сказал он вдруг прямо.
Форточка захлопнулась от сквозняка, и в кухне стало непривычно тихо.
— Болела, что ли? — зачем-то спросил я вместо того, чтобы посочувствовать.
Он не ответил, а только снова поднёс бутылку и сделал глоток. И правильно сделал, что не ответил. Кто меня дёрнул задать этот дурацкий вопрос?
— К чёрту универ, — пробормотал я. — Давай напьёмся.
Он посмотрел на меня блестящими трезвыми глазами.
— Ты же не пьёшь. — он насмешливо растянул губы в улыбке.
Я грустно взглянул на него. Это правда. Я же не пью. Почему?..
— Я маме тоже как-то обещал не пить. Теперь похуй.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра