Я вдруг понял, как им обоим страшно. Обоим. Времени было, наверное, часов 6 утра, в ноябре ещё темно в этот час, но за окнами уже чувствуется приближающееся утро.
И вот это утро наступает, утро, которое, как известно, не принесёт облегчения от того, что силы ночи растаяли с первом лучом рассвета. И выясняется, что и не силах ночи-то всё и дело, а только в НИХ САМИХ, В НАС, таких молодых и жутких, которых уже почему-то искренне жалко.
«Тебе жизнь въебёт ещё», — еле произнося слова заплетающимся языком, говорит Валя.
«А ты думаешь, мне жизнь не въебала?» — он щурится на свет монитора, закрывает по привычке правый глаз.
И вроде нет ничего в этом диалоге необычного, но как же больно это слышать спустя каких-то 2-3 недели.
«Вот так сидишь, пьёшь шампанское, и даже не подозреваешь, что через 5 часов тебя не станет.»
Так это всегда так и было. И есть. И никогда не перестанет так быть. Неожиданно. Самое страшное, наблюдать это теперь, сейчас, когда уже знаешь финал. Спойлер из реальной жизни, из реальных новостей и репортажей. И странно приятно и одновременно жутко от этого страха, что щекочет нервы.
«Запретить, запретить!» — из каждого ящика доносится. «Зачем вы смотрите это?»
Ну как, зачем. Всегда же ходили смотреть на казнь. Так и здесь то же самое. Не актёрская игра, вопреки их заявлениям, а настоящие эмоции. Взрослого человека, что впервые в жизни увидел смерть своими глазами.
И мне правда жалко его сделалось тогда.
«Она умерла, умерла? Нет, ну вы скажите, умерла?» В десятый раз, как заведённый он повторяет. И смысл слов теряется где-то на полпути и всё никак не доходит. Или не хочет доходить.
«Тебе жизнь въебёт ещё...»
«А ты думаешь, мне жизнь не въебала?»
И действительно, вот въебала же.
«Я теперь точно повешусь... жалко, матери не позвонить...» — и запивает из горлышка шампанским.
И снова утро, рассвет за окном, холодный, декабрьский, и скорая в доме, врач, фельдшер. Будто шутка, да не может такого быть, вот так живёшь — школа, универ, армия — не думаешь никогда, что в тридцатник вдруг — ни село, ни пало — ебанёт, что сегодня в СИЗО поехать придётся.
Вот ведь жизнь — сука, вот ведь въебала, правда!..
И как-то странно и неловко было смотреть и слушать. Слезатория. Сидит высоченный парень, запивает рыдания из горла бутылки. Здоровый, сильный, и ничего сделать не может. Вот так всё закончится, очень просто и очень ужасно.
Мне сделалось жалко его, ужасно жалко. И её тоже.
И даже не в самой смерти была эта ужасающая патология, а вообще во всей ситуации. Не должно же так быть. Не должно. Молодость — это красиво. А смерть — это что-то не отсюда, что-то инородное. Люди должны умирать некрасивыми. Толстыми, старыми, в морщинах. И при этом — счастливыми. Чтобы дети, внуки, дом чтобы свой, кот, деревья в саду, чтобы насмотреться на рассветы, на закаты, на солнце и дождь. В общем, счастливыми.
А зачем же сейчас. Почему?
«Ты рад за меня, рад? у меня же вообще тогда другая жизнь начнётся!»
И он вроде бы рад. И она, счастливая, ластится к нему, обнимает за шею.
А потом мать плачет в репортаже: «Он добрый, добрый, я не верю!»
«Что вы можете сказать в защиту своего сына?»
«Это мой сын. Я его очень люблю.»
И закрывает лицо капюшоном от камер журналистов. И незаметно вытирает перчаткой слёзы.
История стара как мир, миллион раз наверно повторялась, но почему же так срезонировала?
Есть у Шишкина такой рассказ, «Материнское сердце». И в конце всё становится до одури ясно и просто:
есть закон, по которому дадут срок. Который придётся отбыть.
И не будет ничего «как прежде». Потому что вообще не бывает так, чтобы всё стало, как было.
И ещё бабушку где-то достали, рассматривают детские фотки — вот мальчишка совсем, вот подросток, вот дембель из армии вернулся.
А теперь письма из СИЗО.
Осознал? Да вряд ли что-то там осознать можно. Страшно просто.
Въебала ему жизнь, Валя... жалко, такой ценой. Знаешь, он ведь так испугался и заплакал, когда ты умерла. И хочется верить, что не только от одного страха заплакал. Может, понял что-то. Хотя, какая терпеть разница.
Потом через много лет вернётся, скажут: «А будто и не было ничего.» — «Да нет, всё было.»