Говорила она без перерыва, я даже слова не мог вставить. Потом наконец погас свет, и зазвучала музыка. Я облегчённо выдохнул. Два отделения по 1,5 часа мы слушали стихи под классическую музыку. Стихи были всякие, начиная от серебряного века, заканчивая чем-то постсоветским, вроде Рыжего и Рейна. Я узнал практически всех.
В антракте, когда мы с ужасным интересом рассматривали какие-то портреты в кулуарах, она спросила, знаю ли я тех авторов, чьи стихи читали сегодня. Я ответил воодушевлённо, что знаю почти всех, что очень люблю Рыжего да и вообще поэзию, и ещё много хотел сказать, но она как-то просто улыбнулась и прервала: «А я никого не узнала. И, знаешь, поэзия — это вроде как глупо. Ну, какое нам дело до того, что писали столько лет назад какие-то люди, которых кто-то придумал назвать великими поэтами.»
Неожиданную свою растерянность от её слов я не показал. Тоже улыбнулся, будто даже глупо, и ответил: «Ну да, ты тоже по-своему права».
И мы пошли куда-то дальше и ещё дальше. Нам навстречу и рядом шли высокие мужчины в костюмах и фраках, высокие женщины на высоких каблуках в длинных платьях, высокие женщины с тёмными глазами, которые держали своих спутников под руку, совсем беловолосые мужчины и строгие их жёны, а мы были одними из самых молодых на этом вечере, я нередко ловил на себе взгляды всех этих людей и зачем-то думал о том, что как же хорошо, что они про нас ничего не знают. Пусть думают лишь так, как им кажется: парень пришёл на классическую поэзию и музыку с красивой девушкой, они, верно, влюблены в друг друга и наслаждаются каждой секундной вместе, и мысли девушки только об этом юноше, а юноша ни о чем не может думать, кроме как о своей спутнице.
Между тем я с тоской думал об окончании концерта и о том, почему нельзя просто телепортироваться обратно в свою комнату ну или хотя бы на свою улицу. Когда все захлопали и медленно начал включаться свет в зале, и зрители, довольные и преисполненные, одухотворённые силой музыки и литературы, потянулись со всех рядов к гардеробу, я с тоской думал о том, что придётся всё-таки говорить. Мне уже не было страшно, как перед самой встречей, не было волнительно до дрожи и сбивчивой речи, а просто скучно и досадно оттого, что сказать нам друг другу в общем-то нечего. Все слова были глупы, наполнены ненужной весёлостью, весёлой развязностью, я снова шутил, она смеялась, говорила, как понравился ей концерт, что только в конце было немного скучно, а я говорил, что буду её веселить.
Воротник моего пальто пропах чужими духами.
Мы шли по улицам, ярко освещенным каким-то новогодними, рождественскими огоньками, шли сквозь большую светящуюся арку и подошли, наконец, к воде. Здесь мост разделяет Мойку и с каналом. Опершись на большие перила Краснофлотского моста, я смотрелся в холодную воду Крюкова канала. Я люблю набережную Крюкова. Здорово там гулять, особенно в хорошую погоду, но сейчас мне было скучно и хотелось побыстрее домой. За нашими спинам остался Мост Поцелуев. Я не знаю, знала ли она об этом, но внезапно увидел её глаза прямо перед своими, ресницы, уже одетые пушистым морозом, услышал тёплое дыхание.
Целоваться без любви или хотя бы симпатии — глупо. Десять тысяч раз глупо, даже сердце не начинает колотиться быстрее. Хотя нет. Но это от досады.
«Ян, ты дурак,» — несётся у меня в голове.
«Ты почему смеёшься?» — спрашивает она с лёгким кокетством. И правда, я вдруг замечаю на своих губах улыбку.
Я беру её руку и мы молча поднимается вверх к Большой Морской. Купол Исаакия уже подсвечивается в сумерках.
«Как же красиво,» — чуть слышно вздыхает она.
И мне вдруг становится необычайно легко.