Сапсан в Москву был на 27 ноября. Мне всегда нравилось это волнующее чувство перед дорогой, я любил ожидание поезда или самолёта, особенно в ночь накануне. Дозоров разделил со мной волнение.
Мне почему-то сильно запомнилась та ночь в конце ноября, в последнюю неделю осени.
Нам тогда написал Макс Вершинин с предложением приехать на его съёмную квартиру, и мы тут же согласились. Договорились вписаться у него на один вечер. Вечер этот плавно перетёк в ночь. Собственно, так и предполагалось.
Квартира, которую снимал Вершинин, была весьма приличной. Я даже не мог представить, кто в здравом уме согласился сдать Максу такую хату. Только в ванной мне не понравилось: там была тёмно-зелёная плитка, и как-то тускло мигала лампочка над заляпанным зеркалом. Ну и в целом было уныло. Я вышел на кухню. На столе уже стояла бутылка вина, и Вершинин торжественно извлёк из шкафчика над плитой две бутылки егермейстера.
— Ооо, егер — это тема, — я увидел, как в глазах Олега заплясали весёлые злые огоньки.
Нас было четверо в тот вечер: Олег, Вершинин, Мальцев и я. Я оставался предельно трезвым до самого конца. Впрочем мне никогда не составляло особого труда не выпить, когда все остальные пьют.
Я конкретного ничего не помню в ту ночь — просто было странно и весело. И не помню не потому, что был пьяным, а только из-за того, что было так хорошо сидеть на кухне, пить и смеяться, что не хотелось ни о чём думать, ничего запоминать. Это всё только о молодости. Алкоголь заканчивался быстро, и так же быстро пьянели мои товарищи.
К полуночи Дозоров был хорошенько убран. Он вроде говорил всё ещё довольно складно, но движения выдавали его с головой. И глаза. Я вообще очень плохо разбираюсь, когда человек пьян или трезв, не могу это определить сходу, но тогда я впервые так близко увидел глаза пьяного человека. У Олега они были тёмно-карие, а потом вообще стали какие-то чёрные. Или мои глаза и мозг совсем ошалели от кухонной лампочки, что светила как в операционной, и не могли больше различать цвета.
В половине первого Дозоров взял со стола стакан с вином и нетвёрдой походкой отправился в ванную. Я даже не пытался его остановить: характер у Дозорова был сложный и неприятный, а когда Олег выпивал — с ним вообще было бесполезно разговаривать. Он сделал глоток, поставил бокал возле зеркала и взял пену для бритья.
— Олег, это плохая затея, — Мальцев тоже появился в ванной, хватаясь за стены руками.
Очень уверенно, не обращая внимания на пьяные замечания Мальцева, Дозоров взял станок и начал бриться. То, как он брился, выглядело поистине опасно. Нетвёрдыми, нетрезвыми движениями, параллельно опустошая бокал с вином, он наконец закончил эту крайне опасную для его состояния процедуру. На правой скуле показалось тёмно-красная полоса. «Малой кровью,» — подумал я. Всё могло закончиться гораздо хуже.
Пьяные понты.
Алкоголь кончился внезапно, но вполне ожидаемо. Дозоров вылил на себя в ванной литр ледяной воды и с мокрыми волосами стал одеваться. Мы вышли на улицы Питера. Ночь была светлая и ясная. Воздух плыл над островом, дрожали на ветру фонари, светились неярко и мягко над нашими головами. Небо растеклось акварелью: тёмно-синие полосы, белые перистые облака и откуда-то вдруг — розоватые отблески. В какой-то момент Олег стал внезапно трезв. Я даже не понял, как это случилось. То ли от свежего воздуха улицы, то ли от от быстрой ходьбы.
На Макса улица подействовала совсем по-другому: как-то сразу он ошалел от воздуха, улицы, ночного Питера и сделался совсем невменяем. Сначала он подошёл к незнакомой парадной и начал отрывать от стены кашпо с каким-то поникшим цветком. Затем он полез на козырёк.
— Бляяять, не надо, стой там, где стоишь! — с досадой и каким-то дружелюбным раздражением орал на него Олег, но Вершинин упорно ставил и ставил срывающуюся ногу в новых берцах на угол дома. Олег засмеялся и откинул со лба мокрые волосы. Я подумал, что зря он вышел на мороз с мокрой головой и что ехать в Москву простужаться совсем не хорошо, но почему-то вдруг понял очень ясно, даже не успев додумать: Дозоров не заболеет. Он просто не может простудиться. И вообще с ним ничего не может случится. Ни-че-го.
Мы свернули в сторону 10 линии. Шаги наши гулко раздавались по аркам и проходным, разлетались чёткими ударами по замёрзшему городу, летели над каналами, улицами.
Вершинин плёлся где-то за нами, потом мы услышали грохот его ботинок — в берцах трудно ходить тихо. Особенно пьяному.
Развернувшись в сторону благовещенской церкви Макс начал орать.
— Россия будет свободной! Россия будет свободной!
И так ещё много раз. Я достал сигареты, зажигалку и дал прикурить Дозорову. «Что он кричит», — спросил я у Олега, делая акцент на «кричит». Дозоров моего акцента не расслышал. «Говорит, что Россия будет свободной,» — заключил он, как-то уверенно пожимая плечами, будто говоря мне: «это же очевидно, приятель, что ты не понимаешь».
Мне сделалось весело. Хотелось только, чтобы никто не придумал вызвать на нас полицию. Пусть лучше забирает скорая.
Возвращаясь домой, нагружённые алко, я думал о том, что ещё ни разу в жизни не проводил так ночь накануне отъезда. И вообще ни разу в жизни не. Ни разу в жизни. Ни разу.
Мы пили тогда до четырёх часов.
<...>
В девять утра мы встали, чтобы отправиться на Московский вокзал. Дозоров был свеж, бодр и трезв. О вчерашнем напоминали только прорезы, которые остались на правой скуле после неудачного бритья. Я на удивление тоже чувствовал себя неплохо. Из зеркала на меня смотрел темноволосый парень с ссадиной на переносице. Я провёл ладонью по лицу.
Сзади подошёл Олег. «Чертовски охуенен,» — бросил он небрежно, непонятно к кому обращаясь. И мы оба засмеялись.
Серый Питер плевался в нас дождём с до бесконечности унылого и тоскливого неба. Когда мы шагали с рюкзаками по лужам, я чувствовал себя отлично: всё правильно. Так и должно было сложиться. Наш поезд отправлялся с Московского вокзала ровно в 11 часов.