Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

...С каким-то садистским удовольствием я опять и опять вспоминал этот момент, прокручивал в памяти без перерыва, и снова в ушах звучал его голос с сердитыми раздражёнными нотками.

Я с самого начала знал, что всё пойдёт не так. Начиная с трамвая, который не приехал вовремя, пробок и аварий на дорогах, какого-то удивительно душного и жаркого воздуха и, заканчивая наконец, моим опозданием. Может, в этом была моя ошибка? Что я с самого начала ждал чего-то плохого, в тайне очень сильно надеясь на хорошее? В любом случае, как только я его увидел, то сразу понял, что руки мы друг другу сегодня не пожмём.

«Привет, а я уже думал, ты забыл,» — в голосе и на лице спокойствие, но я уже предчувствовал что-то.
Тревога ледяной рукой схватила меня за сердце и начала потихоньку, с наслаждением сжимать пальцы. Полдороги мы ехали молча. Сначала мне было неловко, потом стало всё равно.

Когда я уже привычно сворачивал через улицу Молдагуловой на Среднеохтинский проспект, поймал себя вдруг на мысли, что совершено ничего не чувствую. Я настолько увлёкся своим дурацким анализом, что затормозил резко на красный перед самым пешеходным переходом. С заднего сиденья на пол полетели какие-то документы, папки и бумажки.
«Блять, Ян,» — он выругался трёхэтажно. — «Ты чего?»

Я разозлился не меньше его. Всё, блять, просто всё в этом проклятом городе трёх революций было сегодня против меня! Да не только сегодня, а последний месяц. Кажется, эти разочарование и обида так явно обозначились на моём лице, что даже голос Дамира немного потеплел. Я видел боковым зрением, как он рассматривал мой профиль, но нарочно слишком сосредоточенно и зло смотрел вперёд в лобовое стекло, до белых костяшек сжимая руль. Он позвал меня по имени, и только на третий раз я повернулся. В лучших традициях нахуй.

«Ну ты чего,» — повторил он уже второй раз свой вопрос, но каким-то примирительным тоном, — «давай соберись.»

«Я и без вас это знаю,» — мне, наверное, не стоило говорить с ним так резко, но всё, о чём я тогда мечтал, так это чтобы наша поездка закончилась как можно скорее. И вообще все эти поездки. Я даже был готов не поднимать больше разговора про пропавшие 1,5 часа нашего времени. Лишь бы больше его не видеть. Меня мучал стыд, мне было обидно, и я злился.

«Вам обидно и вы злитесь — вот разгадка вашего поколения.» Кажется, /так/писал Достоевский? Причём тут поколение, интересно? Вот я. Вот мне уже 20 лет и даже чуточку больше. Вот мне обидно. До ужаса обидно, я злюсь, я расстроен. И никто не сможет ничего изменить.

Захотелось курить.
«Заканчивай расстраиваться,» — сказал он, садясь в машину после того, как отнёс документы.
Я затушил окурок. Легко говорить. Краем глаза взглянув на лицо Дамира, я увидел его большие зеленоватые глаза. Лицо его было спокойным и почти бесстрастным. Почти ничего, никаких эмоций нельзя было там прочесть. Я, наверное, тогда в первый раз за всё время на него рассердился.

---

1000 человек. Это было очень мало даже для провинциального крошечного города где-то в глубине страны. Это было мало даже для того села, откуда он был родом. 1000 человек.

Девочка со светлыми косичками и зелёными глазами вылезает озорно и, обернувшись ко мне через спинку сидения, корчит рожицу, надувая губки. Я ей улыбаюсь. Она смущается, или, может, пугается, и прячется обратно. Теперь я вижу только самую макушку её затылка. Электричка ползёт сквозь прозрачный весенней лес, и мне ужасно хочется спать.

27 апреля в городе было чертовски холодно, и с самого утра шёл снег.
К концу дня небо разрыдалось ливнем. Я открыл глаза в шесть часов, ничего не понимающий со сна и видящий прямо перед собой лицо Дозорова.

— Проснись, Ян, — бросил он небрежно и кивнул головой на прикроватную тумбочку. На ней разрывался от уведомлений телефон.

— Я думал, не добужусь, — усмехнулся дружески.
Он сел к столу, закинув ногу, согнутую в колене, на бедро. Ноги в ослепительно чистых берцах.

— Шесть лет... — выдохнул я изумлённо и провёл ладонью по сонным глазам. Кажется, я не ошибся.

— Шесть лет строгача, — с удовольствием добавил Дозоров, посмотрел на меня испытывающее.

Я был настроен удивительно дружелюбно и мягко, не хотелось с ним спорить. Пролистывал ленту, читая наискосок статьи, выходящие одна за другой.

Боже мой, что они сделали с ним?.. Что он сделал с собой?
Какой пустой, отрешённый взгляд. Что видели эти глаза и что увидят теперь?
Слёзы матери в коридоре, она поднимается на цыпочки, целует его через маску. Последняя ласковая нежность в её движениях и в его полуразвёрнутом к ней корпусе. А потом его увели.

Монотонным голосом читает судья приговор. Кажется, что эти минуты растеклись патокой и застыли в киселе воздуха. Безжизненные тусклые глаза его устремлены куда-то вдаль. Совсем туманную и неопределённую. И будто в подтверждение этому заволакивает глаза прозрачной туманной пеленой, и слёзы, крупные и горькие, катятся по щекам под маску. Кадык напряжённо ходит по шее, всё пытается проглотить этот ком, и солоно, наверное, во рту. А глаза слово застыли. Были зелёные, а стали серые. С какой-то безразличной, тупой и давно привычной болью.
Вот и всё. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зелёного лавра. И остаётся только глотать слёзы, потому что плакать навзрыд нельзя. Да и незачем. И не сможет он больше навзрыд.

Что же /они/ с ним сделали?
Что же /мы/ с ним сделали?!
Что же /он/ натворил?..

Они, мы, он. Вот виноватые и потерпевшие. Одни и те же лица, что так усердно закрываются капюшонами, масками, ладонями.
Во всём виноваты все.
Так почему же, за что же, как так? И никто не ответит, и не надо отвечать. Зачем вам теперь знать, к чему?
Но это ведь только для нас, для зрителей, всё кончено. А у него впереди длинный путь. Страшный, ухабистый, одинокий и очень туманный.

— Мне всё-таки кажется, он не пройдёт эту дорогу до конца, — задумчиво произнёс Дозоров, — он сойдёт раньше. Повесится, например.

Я молчал.

— Ты же не станешь отрицать, что он слабый?

— Ну что ты хочешь, чтобы я сказал? — я улыбнулся примирительно — совсем не хотелось спорить. — Мне его ужасно жаль. И не только его одного, ты же знаешь. Но твоя справедливость слишком селективна, Олег. Я уже миллион раз повторял: почему, если остальные не несут отвественности, он не может быть прощён?

— Потому что всё позволено, Ян, — он пожал плечами. Он всегда так пожимает плечами, когда втолковывает очевидные для него вещи. — Вот ты всё пытаешь отыскать логику, строишь теории, а между тем, я считаю, что всё это уже давным-давно по сто раз осмыслено и понято. Всё позволено, понимаешь? Главное, не попасться. А там, плевать на справедливость и все эти остальные добродетели. Для нас теперь это только слова. Главное, не попасться.

— А что делать, если попался? — глупо спросил я.

Дозоров отклонился на спинку стула и повёл головой в сторону.
— Бороться. Или сдаться. Я думаю, он сдастся.

— А как же совесть... честность... сострадание? Это тоже, по-твоему, только слова?

— А как же. Где ты видел, чтобы наказывали за отсутствие совести?

— Значит, должна быть такая статья, за бессовестность, — с сердцем ответил я.

---

Я взлетел на 6 этаж, прыгая через 2 ступеньки, а у меня даже дыхание не сбилось.
Первый голос спросил: «А на что ты рассчитывал?»
Второй голос ответил ему: «Иди нахуй!»

Ком обиды в горле мешал сделать вдох.
«Обижаешься сам на себя?» — не унимался первый голос.
Я ударил кулаком в стенку. Эхом по лестнице раздался удар и полетел куда-то вниз, до первого этажа, теряясь и затухая.
Одновременно страшно захотелось курить. Я приоткрыл форточку и, пристроившись на подоконнике, затянулся, выпустив дым в холод улицы.

Стемнело внезапно, как всегда темнеет в апреле, а дождь всё не заканчивался. Кажется, будто целая жизнь прошла.

С утра, грохоча берцами, смеясь, весело и легко, словно школьники, мы помогали перетащить огромные коробки из подвала корпуса к крыльцу, где нас ждала машина. Дождь начинал накрапывать, а нам было жарко от работы, и мы не замечали, /что именно/ там катится по лбу — дождевые капли или пот — и огромные, весёлые голоса, задорным эхом разлетались в дождливом воздухе. Лужи возле крыльца росли и росли. И ливнёвки не справлялись.

Вечером, за рулём, когда город переливался огнями, бликами и ничерта не было видно в этой бегущем сумасшедшем карнавале и шторме, внезапно пронеслось в голове: «Ну вот и всё, Ян. Это финиш.»
Эта мысль меня страшно испугала, я подумал даже, что если бы был чуть-чуть помладше, заплакал бы непременно.

«У меня к тебе будет просьба,» — сказал он, и я уже не почувствовал ничего хорошего.
«Да, конечно,» — голос спокойный, как будто я играю в покер.
«Я занимаюсь усыновлением...» — дальше я плохо слышал, потому что в том самом покере мне выпали все самые плохие карты.

В странном смятении я добрёл до КПП. Решил подниматься пешком, не дожидаясь лифта. Шаг, два, три, четыре, пять, шесть... Стоп. Хватит. Хватит считать ступеньки, нечаянно можно уснуть. Я поднял голову. Господи, ну когда уже это всё закончится? Этот дождь, сумасшедший дождь, в сумасшедшем городе трёх революций? Эта странная навязчивая мысль у меня в голове?
Я очень сосредоточенно разогрел чаю. Быстрее, быстрее за сопромат, не забивать голову этими мыслями, не думать. Нет, стой. Что же это всё-таки?

Неужели я остался насколько не доволен собой? Ну пожалуй, что и так. Только ведь это не главное.
«Ты хотя бы себе не ври, идиот!» — второй голос рассердился.

Ну а что же тогда?
Фраза, просьба, сделанная так аккуратно и достаточно откровенно, чтобы не было возможности отказаться и рассердиться?
«Ах, да ты тот ещё собственник,» — рассмеялся презрительно голос.
Что за вздор?!

На самом деле, я очень хотел доказать себе, что волноваться не о чем, чтобы второй голос сказал: «Эй, да это всё пустяки, видишь? Тебе даже не стоит об этом думать, забудь!» Но в итоге, нет.

«Я просто очень хочу, чтобы у него всё было хорошо, правда,» — прошептал я почти вслух, проваливаясь в темноту сна. «Он ужасно хороший человек, а именно таким часто бывает нелегко...»

Это что, эмпатия? Вот и приехали: за что боролись, на то и напоролись.

---

Ты скажешь, нам с тобою надо поговорить, не подозревая, что я знаю всё, что ты мне скажешь, именно поэтому не дам тебе сказать ничего. Я заткну твой рот своим криком, как только ты попытаешься начать разговор с банальной, но очень подходящей фразы, вроде «Послушай меня, дорогой...»

Моя любовь — дождевой червяк — скорее всего, тебе неприятна, но с каждой попыткой убить её, лишь делится надвое и становится только сильнее. Ты можешь не замечать её, вывалять в смоле и перьях, пинать, заставлять ходить колесом, показывать смешные трюки — всё, что угодно делать с нею. Она живуча, как бездомный кот, каждую из семи жизней проживающий у твоего подъезда, мокнущий под дождём, но видящий хотя бы твой силуэт в окне.

Когда ты рядом, я вижу свет, но по мере твоего отдаления вокруг всё становится темней, темней, темней... Я бы хотел относиться к тебе как к обычному человеку, но ты часть моего тела, потеряв которую, я уже на буду собой и не могу воспринимать тебя иначе.

Ты молча выйдешь из комнаты, чувствуя себя неловко из-за моей искренности, а ещё больше от понимания того, что я заплачу. И ещё несколько лет будешь рассказывать подругам о своём странном бывшем, который втирал тебе про червей и сидящего под дождём кота.

А я просто сяду посреди комнаты и буду долго и тупо смотреть на дверь, пока она сама не откроется, и за ней не окажется
полная.
Беспощадная.

П У С Т О Т А

(copyrighted work)

---

В этом апреле суд. В этом апреле снег.
И я даже вижу в этом логику. Запотевший градусник показал +20 градусов. Наконец-то. Потом полили дожди и налетел ветер с Балтики.

Накануне все как-то оживились, зашевелились, и стало понятно, что близится развязка. Заседание было на 10, и с самого утра уже ждали и нервничали.
Не без волнения и я отмечал про себя, что был почти на сто процентов уверен в том, что его посадят, и посадят надолго, но азарт и запал сохранялся вот уже пятый месяц. Я уверял себя вначале, что потеряю интерес к этой истории, но этого не происходило.

Радиобиология... а мои мысли были далеко.
Мельком, я увидел его стриженную голову. Увидел впервые за столько месяцев ожидания. Потом его увели.

А следующим утром появились репортажи. Одновременно жутко и весело, страшно и смешно, я не могу описать этот коктейль из эмоций. Губы расплывались в улыбке, а в глазах ничего не было. Катя поднялась ему навстречу и улыбнулась смущённо, стесняясь камер, журналистов, его стриженной головы. Мама вскочила со стульев в коридоре, в глазах была печальная, какая-то трепетная радость.
Улыбка получилась жалкая, я вообще не знаю, как у него хватило на неё сил.

«Отъедет, ух, отъедет,» — весело, с задорным азартом, напирая на йотированный гласный и намеренно зло растягивая его, произнёс Олег. И будто в ожидании крупного выигрыша от ставки, которая сыграла, усмехнулся, почти оскалился.

Мне тоже сделалось весело. И всё-таки, это жутко. Та самая патология, не в смерти, не в пресловутом домашнем насилии, а только в их молодости — в их, /в нашей/, в конце концов!
Так странно, переживания за в общем-то чужего мне человека, знаю, что без последствий, знаю, что ничего не будет, что хочется только быть участником этих волнующих событий, но не больше, никогда — кем-то близким. И ведь забуду через год (да даже раньше), и все забудут, а ему, а им всем жить с этим, жить всегда, постоянно помня, проливая материнские слёзы. Хватит ли ему мужества? Я не знал ответа и боялся предположить. Какие пустые, уставшие глаза... Вот так, собственными руками, уничтожить всё. Всё, что было, и всё, что могло бы случиться.
2045 год. Вот, где не просто разочарование, а какая-то живая, пульсирующая боль, вот, где будет страшнее всего. Ни семьи, ни друзей, ни-ко-го. И ничего. Это очень страшно, мне только думать страшно, а ему как? Осознавать это в камере сизо, потом под объективами камер журналистов. И снова боль. Сам виноват, сам! но какая теперь, к чёрту, разница?! Не всё ли равно?
Катя села обратно, смущенная, растерянная. Он поднял голову, сделал какое-то неловкое движение в сторону матери и тут же, не останавливаясь, не сбавляя шага, стал спускаться по лестнице. Всё было ясно, я думаю. Всё, с самого начала, и эта иррациональная надежда трепетала где-то под сердцем (именно, что под сердцем — в голове такие мысли не водятся) рвалась наружу, обжигая. Эта надежда никому не нужна теперь.

«Любовь к человеку,» — писал как-то Чехов, — «должна находиться именно в голове, а не под сердцем или в области поясницы».
У меня всё было наоборот. Да у него тоже. И у многих.

В этом апреле снег... Я посмотрел в окно и надел ещё один свитер. Огромный шквальный ветер налетал порывами, а обещанный снегопад случился только к вечеру. В этом апреле снег.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Один, два, три, четыре. Большие городские часы, на циферблате которых навсегда застыли стрелки на огромной цифре «девять». Я набираю номер, слушаю гудки в телефоне. Там, на другом конце, на звонок никто не отвечает. «Номер не отвечает», — дополнительно сообщает мне равнодушно-приветливый женский голос. Я не могу ни на чём сосредоточиться. Вот сейчас, за этой красной машиной, или за той чёрной, он появится. Четверть, две четверти десятого. Солнце пригрело, хотя руки мои по-прежнему остаются ледяными. Теперь мне всё равно на занятие, на майские праздники — всё одно, ничего не случится. Мне делается очень страшно. Хотелось позвонить кому-нибудь, рассказать всё так непринуждённо и небрежно, будто не волнуюсь совсем, но я знал, что Дозоров ещё спит, а тревожить Виктора мне не хотелось.

На Проспекте Обуховской обороны в трамвае обнаруживают своё присутствие контролёры. Какая-то женщина кричит на весь салон, что спешит к детям и порывается идти к выходу. Контролёры её держат силой. Мне становится тошно от этой нервной обстановки субботнего утра, и от кричащих контролёров, и от того, что всё пошло не по плану. Как контролировать ситуацию, когда ты над ней совсем не властен? Эта мысль сводит меня с ума. Никогда в жизни ещё мне так сильно не хотелось услышать знакомую мелодию телефона. « Остановка Финляндский вокзал», — раздаётся внезапно в трамвае, и я резко поднимаю голову. Станции перепутались.

«Ну не может ничего случиться», — уговариваю я себя, чтобы унять щекотливое напряжение где-то в области сердца.
«А если...» «А вдруг...»

«Ну и что твоё «вдруг»?» — сердито обрывает второй голос.

Солнце смеётся мне в лицо, заставляя закрыть на долю секунды глаза.
«Всё кончено».

---

— Вызови мне такси, Олег! — Герман сидел напротив Дозорова в мокрых штанах и без футболки. — Хочу в Питер уехать, к девушке.
—У тебя девушка в Москве вообще-то, если ты не в курсе, — я закуриваю и отдаю зажигалку Олегу.
Герман смотрит прямо перед собой, но во всём его огромном теле буквально недоумение.
— В Москву, — подсказывает Олег, замечая полное смятение Позднякова.
— У меня ещё девушка и в Москве есть? — выдаёт он наконец.
Я закашливаюсь дымом сигареты.
— А у тебя ещё и в Питере девушка? — беззлобно смеётся Дозоров.

Это было летом 20 года, я вспомнил эту историю случайно, и может потому, как всегда неслучайны бывают все случайности на свете, получил через несколько дней письмо от Германа. С нашей последней встречи прошло уже около полугода, я иногда вспоминал о нём, но как о ком-то постылом, о том, что давно уже требовалось забыть. И вот он писал, что живёт хорошо, что снимает теперь квартиру недалеко от того района, где снимал когда-то я, и сначала я даже не заметил и не заподозрил в его словах бахвальства или минимального намёка на хвастовство. Но почти в ту же секунду, перечитав и переосмыслив строчки, тень сомнения стала очень явна.

Для того ли он написал, чтобы я его похвалил? Я искал и не находил ответа. Может, чтобы набить себе цену? Но зачем же? Человек, который уверен в себе, не будет искать подтверждений этому в словах и оценках малознакомых, почти чужих для него людей. Какое-то странное новое чувство примешивалось теперь к моему недоумению. Чувство, будто напоминавшее досаду. То ли на самого себя, то ли ещё на кого-то. Зачем же ворошить прошлое, зачем пускаться в это путешествие по воспоминаниям, мыслям, заключениям, которые уже давным давно переменились, забылись. И вот теперь он словно слой за слоем стирает пыль с библиотечных книг, а я, я с каким-то благоговейным ужасом вдруг осознаю, что книги эти так и не были прочитаны мною до конца.

Мне не сложно было сказать эти приятные, почти дежурные, но вместе с этим весьма искренние слова. Не сделал же он мне ничего дурного, в самом деле. Но к утру следующего дня, я явно почувствовал, как раздражением закипало моё до этого молчащее самолюбие. Досаду, почти злость я теперь ощущал так явно, хоть
и старался отвечать сдержанно и вежливо и даже с некоторой долей какой-то панибратской уверенности, от которой мне самому делалось противно.

---

«Судья, вы забыли о смерти,
что смотрит вам через плечо.»

Какое-то тайное тяжёлое предчувствие легло мне на сердце.

Почему, если это справедливое наказание, то почему же должен быть осуждённым только он один? и почему, если карма не работает совсем, он не может быть прощён?
Эта мысль, высказанная в чаду на кухне, не давала мне покоя. Вообще, на кухне порой мы высказывались даже как-то слишком откровенно и прямо.

Это было несколько дней назад, тогда мы были уверены, что 23 числа суд точно состоится.

— Ты ищешь логику там, где её быть не может, — возразил я тогда Олегу.
Он смотрел прямо перед собой, крутил в руке зажигалку.

— Я не понимаю твоей убеждённости в том, что он не заслужил этого наказания, — сказал Дозоров твёрдо. — Не понимаю и не хочу понимать.

Наверное, он был прав. Дозоров всегда решал для себя твёрдо и прямо все вопросы. У него не было колебаний между добром и злом, он точно знал какую сторону выберет. Меня порой настораживала эта прямота и вместе с этим, я чувствовал какое-то надёжное спокойствие рядом с ним.

Мы шли по 10-ой линии, вниз, и снег уже таял в лучах солнца, и мы тоже невольно подставляли лица под эти тёплые редкие лучи. Все эти глупые мысли о весне, солнце, растаявшем снеге, все эти глупости юношества... Вот рядом идёт товарищ, и вам хорошо так молчать и идти рядом, летом — сессия, за ней — каникулы, в общем, всё такое беззаботное, лёгкое.

Мне было до ужаса любопытно: будь у меня средства, то я, убеждённый в /его/порядочности, увереный в том, что самые добрые начала победят, отправил бы все эти средства? Я боялся ответить положительно, и всё же знал, что ответ будет именно такой.

«Как будто это специальный, какой-то особенный вид пыток: каждый раз переносить заседание, чтобы человек уже ничего не чувствовал и ему было положить на всё», — сказал Дозоров вечером, когда мы сидели за чертежами в комнате.

Я посмотрел на календарь. Вот и 23-е на исходе. Что, интересно, он там чувствует?

— Так и с ума можно сойти...
— Чтобы не сходить с ума, нужно сразу думать, что хорошо и что плохо.

Кажется, я не говорил этого вслух.

— Ну неужели нет права на ошибку?
— Ян, — он очень серьёзно посмотрел на меня тёмными глазами, сделав вескую, будто осуждающую паузу после имени. — Ян. Какая ошибка, о чём ты? Это жизни стоило.

Уже засыпая, я думал о том, что если бы Валя осталась жива, то вряд ли бы написала на него даже заявление в полицию.
Вот такой вот стокгольмский синдром. Мне было её жалко.

---

Февраль и в правду оказался коротким, пронёсся стремительно, мелькнув серебряным снегом, звякнув трамваем на повороте. И завершился той самой грохочущей слякотью. Последние два или три дня по городу можно было только скользить. Снег за эти дни осел и спрессовался, стал чёрным, да и вообще сугробы уменьшились. Ещё в начале месяца это всё казалось невозможным, будто снег будет идти вечно, а сегодня уже полчаса до весны осталось. Да. И полчаса до весны, и уходящий трамвай, и всё вокруг заволновалось в ожидании прихода первого весеннего месяца. Весны слуга — месяц март. Чернеющие улицы катятся, гремя от холода, плывут, захлёбываясь поверху, по мостам, пригородные поезда и городские электрички, а с Балтики задувает, и холодно, всем холодно. Но есть и что-то прекрасное в начале весны. Я иду по утреннему Петербургу, мы ещё с тобой не держались за руки, не целовались даже, но когда-нибудь точно начнём. На мне самая модная рубашка, и аромат Лакоста будет отчётливо слышен, если ты вдруг захочешь обнять меня. А ты обязательно захочешь.
Сегодня ночь — весенняя, и завтра утром первый весенний рассвет, а я снова никуда не успел. И снова трамвай промелькнёт за углом, уходя, мне пешком возвращаться к дому, по безлюдным проспектам, до спальных районов, где дворы-колодцы распахнули свои объятия, где дома стоят плотно, будто укрываясь от внешнего мира, словно не хотят посвящать в свою тайну. А тайна такая: завтра весна. По всем раскладам.

«говорят, что скоро весна, — врут.
сигарета падает на пол — искр салют.»

И вдруг жаль почему-то стало расставаться с зимой, жаль заснеженных улиц, тёмных ранних вечеров, будто снова что-то не успел. Да нет, всё ерунда. И без зимы можно привыкнуть, и без морозов, всё по-другому должно быть. Как?
«И до самого допоздна,
в е с н а . . .»

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Твои планы на неделю не входили в мои планы.
Как-то незаметно приблизилось вдруг 8 число, и кончились каникулы, неделя прошла, а такое чувство, будто год. Я столько за жизнь не пил, сколько мы выпили с Дозоровым за январь и кусочек февраля.

В первую субботу нового месяца я надел красивую рубашку и снова надушился модным Лакостом. Всё было так, как должно быть: страшно до безумия, безумия, что заканчивается словами: «Давай увидимся. Просто.»

«Просто.» Вот колючее слово, о которое многое разбивается. Да всё разбивается, а не просто /многое/. Я вижу её сразу же на станции, хотя до этого боялся потерять в толпе и не узнать. Да нет, это решительно невозможно. Даже если бы все люди, со всех станций разом бы оказались на Сенной, то я бы всё равно её нашёл.

В Петербурге в этот день стоял страшный мороз. Достоевский писал в дневниках, как «промерзал до сердца», и именно тогда, в субботу на набережной, я понял, что это вовсе не фигура речи. Ветер с Невы забирался нам под куртки, и в какой-то момент становилось настолько холодно, что казалось, сейчас заледенеют глаза. Река бурлила кусками льда и было страшно даже смотреть на неё.

Потом в кофейне, когда принесли горячий чай, и она пришла из туалета минут 15 спустя, сказала: «Там такая очередь, извини...» Она пока ещё не знала, что я был готов ждать её бесконечно.
Засунув руки под горячий поток воды, я смотрелся в зеркало. В ресторанах и кафе всегда такие зеркала, в них ты кажешься совсем другим, чем дома. На щеках у меня горели следы от мороза.
Потом когда я в одиннадцатом часу вошёл в комнату общаги, понял, что... да ничего не понял. Совсем ничего.

Кажется, целая жизнь прошла с последней нашей встречи.
А сегодня, открыв расписание, я вдруг ощутил какую-то растерянность и жуткую тошнотворную пустоту. Вроде и не случилось ничего, но... где там фраза «У пиратов не бывает депрессий»?
Дозоров говорит: «Нахуй твои нервы, Ян. Мы со всем справимся. До этого же как-то справлялись.»

Вроде лучше, и легче становится дышать, отступает что-то жуткое, страшное до тошноты.
Экватор. Половина. Ну здравствуй, весенний семестр.

---

Это воскресенье было первым ужасным днём нового двадцать первого года. Похмелье тоже было ужасным.

Плюс ко всему, я уже успел забыть это странное чувство ожидания звонка или письма. Томительного ожидания, когда ни о чём больше думать не можешь. Все мечты в очередной раз рухнули, а я снова убедился, что никак не могу контролировать свои чувства и эмоции. Под горячие слова попался Дозоров, и я даже сначала не понял, зачем вообще на него наорал, но когда почувствовал на своём плече его твёрдую тяжёлую руку, мне стало мучительно стыдно. В голове промелькнула мысль о том, что это всё из-за субботней встречи.

Вроде последние два месяца я жил какой-то невероятной смутной надеждой, что всё закончится. И мне даже не было так больно, когда я вспоминал про Виктора и его дом, ну и вообще про всё остальное. Накануне я с большим презрением пролистал в последний раз (ну в этот раз точно последний) фото Яночки и решил, что больше уже никогда этого делать не буду. Мне было до безумия страшно накануне, я надушился Лакостом и, кажется, сошёл с ума и от запаха духов, и от приближающейся встречи, а когда увидел её впервые, то совсем ошалел уже от её больших голубых глаз.

Чем дольше мы сидели на кухне, тем больше становились наши зрачки и голубели её глаза.
Я тогда ужасно волновался. Двух слов связать не мог, говорил вроде бы и не совсем чушь, но что-то определённо близкое к ней.

Сначала мы сидели, смеялись без принуждения, я съел вроде 3 куска пиццы. Потом есть расхотелось. В какой-то момент я понял, как же сильно у меня болят скулы от улыбок. Смеяться мне надоело. Хотелось просто уйти, телепортироваться куда-нибудь, где никого нет. Боковым зрением, я заметил, что она тоже устала. Не знаю, обрадовало меня это или нет, но когда она нетерпеливо посмотрела на часы, внутри у меня всё затрепетало.
Я всё ждал подходящего момента стрельнуть телефон. Но стеснялся, будто мальчик. Боже мой, какая это всё глупость. Мне вдруг сделалось так досадно, досадно до какого-то неприятного раздражения, я уже пожалел, что вообще пришёл на встречу.

Потом мы вышли на улицу, и я с облегчением закурил. Нет, конечно, я не пойду её провожать и уж точно не возьму номера телефона. Зачем всё это?

Мы стояли на холоде где-то минут семь, но из-за ветра казалось, что все тридцать.

Я тогда сказал: «У меня кофта в рюкзаке, если что.»
В ответ она подняла на меня очень голубые глаза с огромными кайфовыми пятирублёвыми зрачками. И улыбнулась.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я с ужасом открываю глаза и резко поднимаю голову. Всего без четверти три утра на часах. Мне только что приснилось, что я не сдал экзамен. Я с тоской поднимаюсь на локтях, чувствую, как всё внутри сжимается в отголосках жуткого страха, но сердце постепенно начинает стучать всё медленнее. Я заснул прямо на конспектах.

Да и похуй. Надоело нервничать. Жизнь — игра, и играть её нужно легко. Но только вот ужасно не хочется на пересдачу. Боже мой, как же не хочется на пересдачу!.. Я ведь потом буду ужасно жалеть, что заснул тогда вместо подготовки, что оставалось-то совсем чуть-чуть, на рывок.

Да ведь сегодня же день студента. Я только на третий год понял, что это очень красиво. И слово очень красивое. В литературе студенты всегда казались мне очень взрослыми, рассудительными, но вместе с этим молодыми людьми, а на деле — вот я, студент третьего курса, — в голове полный бедлам, и спать, так невыносимо хочется спать. И ничего не делать.

Никакого ницшеанства — у меня на это просто нет времени, но зато его всегда хватает на то, чтобы посидеть в интернете. Никакого ницшеанства, я даже толком не знаю, что это такое. Никаких великих идей, вроде той, что однажды пришла на ум студенту Раскольникову. Студент должен быть голодным, чтобы философствовать. Я слишком сытый, ничего ещё не видавший в жизни студент. Всё, что я умею на отлично, — так это расстраиваться по пустякам, тратить время впустую, дурно учиться, курить сигареты, запивать их егермейстером и постоянно лениться.

«Но офицеров и студентов видно даже в темноте: белое пятно, а над ним маленький огонек папиросы и большой голос.»
Большой голос. Молодость — это красиво. И Студенчество тоже. Мне теперь жалко, что будто бы я это слишком поздно понял. Ведь в этом январе — экватор. Ровно половина. Да и пусть.
Я сегодня уставший замученный студент, который засыпает на конспекте. А после всех экзаменов, когда закончится сессия, я стану довольным, пьяным и влюблённым. Так и будет.