В этом апреле суд. В этом апреле снег.
И я даже вижу в этом логику. Запотевший градусник показал +20 градусов. Наконец-то. Потом полили дожди и налетел ветер с Балтики.
Накануне все как-то оживились, зашевелились, и стало понятно, что близится развязка. Заседание было на 10, и с самого утра уже ждали и нервничали.
Не без волнения и я отмечал про себя, что был почти на сто процентов уверен в том, что его посадят, и посадят надолго, но азарт и запал сохранялся вот уже пятый месяц. Я уверял себя вначале, что потеряю интерес к этой истории, но этого не происходило.
Радиобиология... а мои мысли были далеко.
Мельком, я увидел его стриженную голову. Увидел впервые за столько месяцев ожидания. Потом его увели.
А следующим утром появились репортажи. Одновременно жутко и весело, страшно и смешно, я не могу описать этот коктейль из эмоций. Губы расплывались в улыбке, а в глазах ничего не было. Катя поднялась ему навстречу и улыбнулась смущённо, стесняясь камер, журналистов, его стриженной головы. Мама вскочила со стульев в коридоре, в глазах была печальная, какая-то трепетная радость.
Улыбка получилась жалкая, я вообще не знаю, как у него хватило на неё сил.
«Отъедет, ух, отъедет,» — весело, с задорным азартом, напирая на йотированный гласный и намеренно зло растягивая его, произнёс Олег. И будто в ожидании крупного выигрыша от ставки, которая сыграла, усмехнулся, почти оскалился.
Мне тоже сделалось весело. И всё-таки, это жутко. Та самая патология, не в смерти, не в пресловутом домашнем насилии, а только в их молодости — в их, /в нашей/, в конце концов!
Так странно, переживания за в общем-то чужего мне человека, знаю, что без последствий, знаю, что ничего не будет, что хочется только быть участником этих волнующих событий, но не больше, никогда — кем-то близким. И ведь забуду через год (да даже раньше), и все забудут, а ему, а им всем жить с этим, жить всегда, постоянно помня, проливая материнские слёзы. Хватит ли ему мужества? Я не знал ответа и боялся предположить. Какие пустые, уставшие глаза... Вот так, собственными руками, уничтожить всё. Всё, что было, и всё, что могло бы случиться.
2045 год. Вот, где не просто разочарование, а какая-то живая, пульсирующая боль, вот, где будет страшнее всего. Ни семьи, ни друзей, ни-ко-го. И ничего. Это очень страшно, мне только думать страшно, а ему как? Осознавать это в камере сизо, потом под объективами камер журналистов. И снова боль. Сам виноват, сам! но какая теперь, к чёрту, разница?! Не всё ли равно?
Катя села обратно, смущенная, растерянная. Он поднял голову, сделал какое-то неловкое движение в сторону матери и тут же, не останавливаясь, не сбавляя шага, стал спускаться по лестнице. Всё было ясно, я думаю. Всё, с самого начала, и эта иррациональная надежда трепетала где-то под сердцем (именно, что под сердцем — в голове такие мысли не водятся) рвалась наружу, обжигая. Эта надежда никому не нужна теперь.
«Любовь к человеку,» — писал как-то Чехов, — «должна находиться именно в голове, а не под сердцем или в области поясницы».
У меня всё было наоборот. Да у него тоже. И у многих.
В этом апреле снег... Я посмотрел в окно и надел ещё один свитер. Огромный шквальный ветер налетал порывами, а обещанный снегопад случился только к вечеру. В этом апреле снег.