«Судья, вы забыли о смерти,
что смотрит вам через плечо.»
Какое-то тайное тяжёлое предчувствие легло мне на сердце.
Почему, если это справедливое наказание, то почему же должен быть осуждённым только он один? и почему, если карма не работает совсем, он не может быть прощён?
Эта мысль, высказанная в чаду на кухне, не давала мне покоя. Вообще, на кухне порой мы высказывались даже как-то слишком откровенно и прямо.
Это было несколько дней назад, тогда мы были уверены, что 23 числа суд точно состоится.
— Ты ищешь логику там, где её быть не может, — возразил я тогда Олегу.
Он смотрел прямо перед собой, крутил в руке зажигалку.
— Я не понимаю твоей убеждённости в том, что он не заслужил этого наказания, — сказал Дозоров твёрдо. — Не понимаю и не хочу понимать.
Наверное, он был прав. Дозоров всегда решал для себя твёрдо и прямо все вопросы. У него не было колебаний между добром и злом, он точно знал какую сторону выберет. Меня порой настораживала эта прямота и вместе с этим, я чувствовал какое-то надёжное спокойствие рядом с ним.
Мы шли по 10-ой линии, вниз, и снег уже таял в лучах солнца, и мы тоже невольно подставляли лица под эти тёплые редкие лучи. Все эти глупые мысли о весне, солнце, растаявшем снеге, все эти глупости юношества... Вот рядом идёт товарищ, и вам хорошо так молчать и идти рядом, летом — сессия, за ней — каникулы, в общем, всё такое беззаботное, лёгкое.
Мне было до ужаса любопытно: будь у меня средства, то я, убеждённый в /его/порядочности, увереный в том, что самые добрые начала победят, отправил бы все эти средства? Я боялся ответить положительно, и всё же знал, что ответ будет именно такой.
«Как будто это специальный, какой-то особенный вид пыток: каждый раз переносить заседание, чтобы человек уже ничего не чувствовал и ему было положить на всё», — сказал Дозоров вечером, когда мы сидели за чертежами в комнате.
Я посмотрел на календарь. Вот и 23-е на исходе. Что, интересно, он там чувствует?
— Так и с ума можно сойти...
— Чтобы не сходить с ума, нужно сразу думать, что хорошо и что плохо.
Кажется, я не говорил этого вслух.
— Ну неужели нет права на ошибку?
— Ян, — он очень серьёзно посмотрел на меня тёмными глазами, сделав вескую, будто осуждающую паузу после имени. — Ян. Какая ошибка, о чём ты? Это жизни стоило.
Уже засыпая, я думал о том, что если бы Валя осталась жива, то вряд ли бы написала на него даже заявление в полицию.
Вот такой вот стокгольмский синдром. Мне было её жалко.