— Зачем ты так? — удивлённо сказала, будто воду холодную разлила. — Мне обидно.
…Сначала всё было хорошо. Сначала было небо, очень много, и ничего больше. Потом было поле. Мы ехали, окна нараспашку, сквозняк отовсюду. Она была в синих джинсах, я — без футболки после купания. Это было прямо как в кино: парень с девушкой едут в тёплый день на машине, и всё на свете очень хорошо.
Потом поле исчезло, и дорога тоже кончилась. Был дом, сквозняк во все щели, солнце, от которого я очень хотел согреться, но не получалось. Ещё были люди. Другие, чужие,
не наши. Они называли друг друга не нашими именами, обнимались чужими руками, и целовались чужие губы. Но всё-таки они были вместе, и
она тоже вместе с ними. А я — был один.
Она очень хорошо знала, что ей нужно. А я уже вообще ничего не соображал: что я люблю, от чего мне бывает весело и хорошо, и что со всем этим делать.
…Лена. Уже через пару часов после знакомства, как только я мысленно произносил её имя, на меня накатывало отвратительное, брезгливое раздражение. До тошноты. Меня раздражало в ней всё: линия полных красивых губ, светло-каштановый волосы, ровной волной лежащие на спине, аккуратная фигура (она всегда надевала вещи, которые подчёркивали всё, что нужно было подчеркнуть), уверенная манера разговора. Какое-то хозяйское положение в чужом доме. Но самое главное, что меня выводило из себя, так это то, что она знала
её дольше, чем я.
Богдан. Ничего настолько неблагозвучного в своей жизни я больше не слышал.
Он тоже знал её дольше, обнимал при встрече, у них там были свои шутки, а я вдруг понял, что меня вытеснили из их круга, и я будто стою за забором, из-за которого меня не видно, не слышно, да и в общем-то не нужно меня видеть и слышать.
И злила своя собственная обида. Что эти странные весёлые люди мне ничего, собственно, не сделали, и всё равно, совсем не нарочно, сделали мне больно. И жалко было себя, и от этого злился ещё больше.
…Она испытывающее смотрела на меня. Мы стояли на заднем дворе, она хотела заглянуть в лицо: «Что случилось, Яр?»
Сам того не ожидая, засмеялся так желчно, ядовито и произнёс грубые, насмешливые, лживые слова, а когда посмотрел в её лицо (очень сложно было смотреть в глаза, будто тяжёлые веки не получалось поднять выше), столкнулся с удивлёнными от неожиданной печали её глазами, и испуганно юркнуло куда-то в живот сердце, заколотилось от страха и ужаса: «Что дальше будет?!»
Но я ничем не выдал себя, может, только вдох вне очереди, такой поспешный, чтобы затушить внутренний стыд, чуть нарушил привычное вокруг; но она не заметила, спросила только: «Зачем ты так?»
…Богдан жарил шашлык. (что за дурацкое имя, ей-богу). Лена так по-хозяйски резала овощи, касалась плеча мужа, потом шла неторопливой походкой очень уверенной в себе женщины. Богдан шутил, а Яночка смеялась его историям. И Лена тоже хихикала, но так по-взрослому сдержано и снова по-хозяйски. Я вообще не мог врубиться, про что они говорят, а потом до меня вдруг дошло, что говорят они совсем не со мной, и готов был лопнуть от ревности, злости и бессильного раздражения.
(Потом, на следующих выходных, мы, гуляя, случайно наткнёмся на это место в лесу, где был костёр, и мне снова станет неприятно и брезгливо от мысли о тех далёких людях. )
Я представлял, как они встречались вот так, втроём, когда я ещё не знал Яночку, и
она так же смеялась, обнимала
своими руками Богдана, и они обсуждали все эти дикие, совсем бестолковые, ненужные, даже вредные вещи.
Она кормила его с руки. Богдана. Три шампура. Я съел их в одного.
Назад мы ехали молча. Только я в самом начале сказал: «В объезд, так быстрее.» Яночка кивнула, не разжигая губ: «Угу.» Часа три по пробкам, вдвоём в машине. Я даже не знал, что можно так долго молчать.
первые майские праздники, около 13 часов дня