Стыдливо отводя глаза, проходишь мимо парня без ног, он в переходе просит милостыню. Милостыня. Странное слово, хорошее.
Мы сидели в Ванькиной машине и грели мотор, замерзая сами. В маленьком окошке видеорегистратора все было перевёрнуто вверх ногами: лужи и асфальт стекали сверху, деревья стояли кронами вниз, а небо вообще было фиолетовым. Солнце всходило над домами, и уже потом, сидя в электричке, я видел, как оно поднимается дальше, превращаясь из плоского диска в бесконечно яркую полосу, на которую нельзя было взглянуть без слёз.
Это было пару недель назад. Если бы я умел рисовать, то обязательно нарисовал бы эту картину: рассвет в электричке. Только не зимой, а обязательно летом, когда все едут в футболках и кроссовках, а у девушек лёгкие платья, и всё вокруг тоже очень лёгкое.
Это случилось девятого числа. Девятого марта. Стало очень страшно, потому что мне казалось, что из жизни сейчас уйдёт что-то очень важное. В мае бывает такая пора, когда деревья ещё не распустились и весь город покрыт салатовой дымкой. Так бывает всего пару дней. И именно это чувство было у меня в ту ночь.
Начиная от кончиков пальцев ног, словно анестезия, проходя дрожью по всему телу, до самой макушки — меня словно включили в розетку — всё онемело от волнения и трепетного ужаса. Кажется, у меня даже стучали зубы. И вряд ли это было от холода.
Второй раз мне стало страшно в понедельник. И это было ещё хуже, пронзительней, и тоской занимался погожий день, пока мы шли по неровной платформе к вокзалу. Асфальт под ногами перекатывался волнами, цепляясь за подошвы тяжёлых зимних ботинок.
Хотелось заплакать или что-нибудь такое, но глаза были сухие и горячие. Моё счастье, такое зыбкое и до ужаса хрупкое, уходило в темноту арки, растворялось в колодце двора, и вдруг — ни село, ни пало — неприятным морозом пробежало предчувствие катастрофы, и что я больше никогда её не увижу. А больше всего мне было неприятно от мысли, что между нами всего одна станция метро, 10 минут, если бегом и 20 — неспешным шагом, чтобы, идя, успеть ещё заметить красоту улиц. И вместе с этим она была так далеко от меня своими мыслями, чувствами, и, в конце концов, душой — это всё дело дни невыносимо долгими и мучительными.
С неизбежной покорностью я подчинился своей тоске, принял её, будто зябким осенним днём на меня плеснули стакан холодной воды, и вместо того, чтобы вытереть лицо, я продолжал стоять, неподвижный и глупый.
…Закат с другой стороны окна был бледно-розового, какого-то болезненного цвета, и вся весна походила на то состояние, когда ты только что выздоровел после долгой и высокой температуры, и теперь выходишь на улицу обалдевший и немного слабый от внезапного тепла.
Я верю, что всё будет, как на вкладышах из жвачек ловиз. Я верю, что будет со мной.