Мой интернат, в котором я живу (хотя я никогда не жил в интернатах), такой красивый, типа «закрытая школа», я видел его по телеку у одноклассницы дома, ещё подростком, когда жил на Урале.
Интернат не мой, но там мои одногруппники.
Я вижу их лица, но не испытываю ничего, кроме презрительного отвращения, вроде этого: столько с вами живём под одной крышей, но так и не стали друг другу никем.
Близится выпускной или какой-то праздник, и накануне этого праздника мы едем смотреть город тубика, это вроде огромного города-диспансера. Ночь, мы стоим на возвышенности, и перед нами раскинулся город, как будто заметённый в песчаную бурю, или сам построенный из одного только песка.
Мне страшно и любопытно, но страх пересиливает. Этот город похож на мёртвый, там почти нет живых и тёплых огней из окон.
Назад мы идём пешком по пыльной и очень тёмной дороге, вдоль леса. Идём втроём: я, мой(?)дед, (смешно, мой дед умер, когда мне было 4 года, я даже не помню его) и вместе с нами ещё какая-то девушка (как будто это тоже я, не знаю, почему мне так кажется, как будто мой двойник, только девчонка).
Сзади светит фарами машина, и мы, чтобы пропустить её, резко поворачиваем в лес, там оказывается глубокий кювет, в который мы проваливаемся.
Назад я возвращаюсь без этого деда, один.
На КПП умоляю солдат не закрывать ворота, мол, сейчас дед придёт, но они только смеются и ворота всё же закрывают.
С этого момента я почему-то знаю, что всё кончено, что из пансиона меня выгоняют, что жить не имеет смысла, что вообще, честно говоря, мне просто невыносимо жить и так далее.
В интернате все радостные, спокойные и нарядные, я один ношусь там по коридорам в каком-то диком отчаянии, совершенно лишний, будто инородный предмет.
У нас праздник, все девушки в красивых платьях, и я тоже хочу надеть что-нибудь красивое, хотя бы просто переодеться, потому что моя одежда рваная и неопрятная. Я блуждаю по коридорам в поисках своей комнаты, хочу надеть костюм. Не для того, чтобы танцевать и веселиться, а по тому что знаю, что задумал на этом празднике самоубийство.
Но в коридоре меня ловит преподаватель и говорит «какой тебе костюм», тебя же, мол, выгоняют.
Поэтому я как и был, в старой и грязной одежде, заявляюсь в зал, где за круглыми большими столами вижу множество торжественных и праздничных лиц, и все смотрят на меня, как на больного, сбежавшего из дурдома.
Я и сам чувствую себя уже достаточно сумасшедшим.
Меня пытался остановить на входе какой-то мужик, но я взбираюсь с ногами на стол и стою там во весь рост прямо как на сцене.
О чём я говорю, не помню, но речь торжественная, наверное, чуть-чуть выспренняя, а самое главное, я знаю, что в конце меня ждёт самоубийство.
И я лезу в сумку, небольшую поясную сумку, которую все сейчас таскают через плечо — там заряженный пистолет. Не знаю, как он туда поместился.
Вообще натурально говоря, это никакой не пистолет, а настоящий револьвер. Такой немного винтажный, цвета потёртого бинокля, какой выдают в театрах пожилые служительницы гардероба — маленькие и добрые женщины.
В общем, перед моими глазами револьвер. Я до конца не уверен, что он заряженный и в барабане есть патроны, я вообще слабо соображаю, как с ним обращаться (может, раскрутить барабан для эффекта, как в русской рулетке?), но просто надеюсь, что застрелиться получится.
Мне ужасно страшно и волнительно.
Не помню, что там было ещё, какие-то крики, я бегал к стене с выключателем и гасил свет, боялся, что меня сейчас скрутят и выведут.
Потом до меня дошло, что я совершаю нечто страшное и даже сакральное. В голове пронеслось что-то типа последней просьбы, непонятно к кому обращённой, из серии «прости меня, но у меня нет другого выхода».
А возможность убить себя — эта мысль была такой сладкой и желанной.
И вот когда я вижу оружие уже в своей руке, в моей голове начинается такая свистопляска, что страшно представить. Там борются только 2 мысли, первая такая: давай стреляй, ты здесь всё равно самый лишний, жизнь — дерьмо. И вторая: не надо, пожалуйста, всё же наладится, а ты и пожалеть не успеешь.
И это всё так долго продолжается, но в какой-то момент я понимаю, что отступать уже поздно.
И я подношу пистолет к голове, во сне я вроде левша, так что к левому виску.
И нажимаю курок.
Меня аж подбросило на кровати. Я проснулся вместе с выстрелом и, ничего не понимая, просидел так несколько секунд. Не знаю, был ли я рад, что сон закончился именно на этом моменте или скорее сожалел, что не увидел продолжения. Да, продолжение было бы интересным.
За окном щебетало апрельское утро, и ветер беспокойно залетал в форточку. В комнате никого не было. Я взглянул на часы: без четверти десять.
В умывалке я нерешительно заглянул в большое зеркало со сколами по нижним краям и критично оглядел себя от макушки до плеч, насколько позволяло стекло. На переносице у меня была свежая царапина, как будто кто-то с длинным и острым ногтем щёлкнул меня по носу.
…Я рассказал всё Олегу, он слушал с такой внимательной серьёзностью, будто психоаналитик.
Потом сказал, сосредоточенно нахмуривались: «Всё это очень скверно, поручик, вам бы в церковь.»
Я знал, что он смеётся, но мне стало тоскливо от его шуток. Я ничего не ответил, хотя обычно всегда парировал и поддерживал эти «апофегмы поручиков», как мы их называли.
А когда мы завтракали, Олег вдруг спросил: «А я там тоже был, в твоём сне?»
Нет, вроде не было.
Олег подумал и ответил серьёзно и с облегчением: «Это хорошо.»
И потом весело и насмешливо, как умеет он один: «Если бы я там был, то сто процентов остановил бы тебя, дурака.» И ещё пару шуток не для печати.
Мы захохотали на всю столовую.
Апрельское солнце косыми лучами прорезало серые облака, и теперь охотилось за прохожими и щекотало своим теплом стриженные затылки.