/День в день. 29 декабря./
Итальянская как обычно стоит на повороте, а на Караванную к суду стягивают автозаки и полицию. Молодые ребята в масках и брониках, с накинутыми капюшонами, выдыхают клубы пара морозного воздуха и разговаривают о чём-то своём и смеются.
Я решаю пройтись в ГАИ через Невский, но поближе к Караванной улице, чтобы увидеть, как выводят Хованского. Но ждать долго и холодно, и я опаздываю к тому же, но ужасно хочется остаться. Мне нравится это единение толпы, когда все ждут только одного: сначала решения суда, а потом и самого Юру. Я потом увидел фотки в репортажах, во всех заголовках. Юрино лицо во время суда и его напряжённые светлые глаза, (под маской не видно, но я представил, как стиснуты зубы в томительном ожидании), а потом те же глаза на улице, после суда. Маску он так и не снял, но видно, что он улыбается, и глаза от этого становятся невероятно красивыми. Счастье всем к лицу. Юра смотрит этими счастливыми глазами на Машу, а Маша на Юру, они молчат и в этом счастливом кричащем от радости молчании садятся в машину, которая их увозит куда-то очень далеко. Я не знаю, какое слово первым можно сказать в такой ситуации. Наверное, молчание — самое верное. Пусть и молчание это вынужденное решением суда.
А в ГАИ я тогда опоздал.
/Неделями раньше. 12 декабря./
Декабрь 21 года был красивый. Снежный. Я не помню таких снежных декабрей. Я вообще много чего не помню. Снег лежит на ветках, всё былым-бело, и мне становится опять жаль, что мы не вместе в этом снежном декабре. Так много можно было придумать и сделать. А мы так и не встретились.
И опять тянутся короткие дни, короткие выходные, в которых пустоту заполнить нечем. Раньше мои выходные начинались ещё в пятницу вечером, и огромный счастливый день заканчивался тогда лишь в понедельник под утро. Пятница, суббота и воскресенье будто сливались в один большой праздник, и каждый раз он был новым и по-своему радостным, и каждый раз я ждал этого праздника с большим нетерпение. Я просыпался утром с больной головой, в которой ещё гремело и гудело от наших сумасшедших поцелуев и объятий, просыпался ужасно не выспавшийся, но непременно счастливый, и можно было сделать всё, что угодно — мне всё тогда было легко. Нет ничего хуже, чем просыпаться в понедельник, когда первой мыслью в твоё больное сознание врывается её имя, и неслышным стоном слетает с губ и сердца. Совсем беззвучно. Нет ничего хуже таких дней.
/Ещё раньше. Первые числа декабря./
Поезд был выкрашен в каком-то космическом стиле. Космопоезд. Я теперь ненавидел космос. И ещё много чего. Например, инженеров (мне теперь от одного только этого слова делалось тошно), горы, её красный рюкзак, солнечный и такой мучительно страшный город Сочи, а самое главное — будущее. Будущее, которое всё лето, такое отчаянно жаркое, пылающее, и половину этой холодной осени, было только нашим, было общим. Всё, всё на свете было тогда таким и принадлежало только нам двоим. Солнце и луна над её домом, когда я её провожал, мигающая лампочка фонаря вдоль дороги к остановке и автобус до площади Пролетарской Диктатуры, дурацкие фастфуды, ужасно вкусные, когда вы несколько часов гуляли по паркам и ничего не видели вокруг — только целовались как полоумные и её прохладная рука, которая сжимала мою горячую, её тёмно-медные волосы, вьющиеся от влаги, и мои — наоборот кудрявые только когда нет дождя, все заходы и рассветы солнца, все дожди, с грозами и без, аэропорты, вокзалы, поезда и самолёты, огромные Саяны и небольшие Столбы и Ергаки, всё на свете, в общем. И наши единые планы на будущее, такие смешные и, в общем-то, глупые.
А потом вдруг — ни село, ни пало, — всё разлетелось, и я остался один посреди этой осени, и больше не было ничего общего и даже не могло быть. Как просто, всего за одну секунду, за пару минут, может разрушиться то, что было таким нужным, то, без чего сложно поверить, что что-то может быть дальше. Как просто и быстро.
Мы едем 110 на каршеринге, мне нравится на автомагистрали ехать с максимальной скоростью, дорога сухая и свободная. Свободная, как и мы этим летом 21 года. Я кладу руку на её коленку. А потом провожаю до дома.
Я поднимаю её на руки, поднимаю и кружу, и она целует меня так по-особенному нежно, что я не могу усомниться в том, что всё будет прекрасно.
А теперь мне ужасно больно.
Это просто отвратительно, что я знаю, где она живёт. Нет, в самом деле, я же не настолько сошёл с ума, чтобы доехать до Приморской и оказаться вдруг на М-ской набережной. Я точно знаю, сколько шагов до её дома. Знаю, что иногда из-за поворота там выбегает бродячий пёс, такой усталый и будто даже грустный, и он совсем спокойный, а первый раз мы испугались. А потом она дала ему имя. Теперь, наверное, кто-то другой провожает её до дома, и кому-то другому навстречу выбегает этот усталый пёс с печальными глазами.
/И снова сегодня, 29 декабря/
Про пиздострадания оказалось больше, чем я ожидал. Про зиму, декабрь, суд — всё как-то опосредованно. В центре повести — страдания молодого человека, студента и будущего военного инженера в звании офицера. Офицерам пиздострадать и материться не к лицу, но что я могу поделать. Студентам можно. Им вообще можно всё. Поэтому я сейчас закурю каких-нибудь крепких сигарет и пойду шататься по городу трёх революций. Не к зачёту же мне готовиться, в самом деле?