И всё-таки я смог. Смог, но не до конца. Это ещё хуже, чем если ты вообще ничего не делаешь. «Убить-то я убил...» ну и там дальше по тексту я не помнил. Это забавно, как абстрактные проблемы выбора из далёких отроческих книг становятся вдруг вполне реальными в твоей жизни, обретают вполне ясную форму, и вот уже это не главный герой решает, что делать, а я, 20-летний, безобразно матерюсь, будто мне 70, и не понимаю, что же делать. 2 недели прошло с тех пор, может, больше, и мне уже совсем не противно до тошноты вспоминать о тех событиях, но только иногда немного неприятно щекочет где-то в солнечном сплетении.

В 8 утра меня будит сердитый и раскатистый гром. Гроза. Опять. Июль должен быть раскалённым, а вместо этого мы снова достали из шкафов тёплые куртки.
И всё же бывают днём такие минуты, когда солнце светит удивительно тепло и ярко, что даже вдруг вспоминаешь, что это лето, только середина лета, и ловишь эти редкие лучи руками, и просто ни о чем не думаешь.
Я гедонист, жуткий гедонист, но постоянно себе напоминаю о том, что лучше ни о чём не беспокоится, раз выпал такой случай.

«Можно смело ничего не делать,
Тучей белой отражаясь в лужах,
Плыть по небу, падать тенью тела,
Только делать ничего не нужно»

Доски от бесконечных дождей вымокли и набухли. Теперь на них светит горячее солнце, и пар поднимается вверх и тает в ветре.

Я вытягиваю ноги на тёплых досках, снимаю ботинки, куртку и сижу так очень долго. Нет поводов для беспокойства. Я не абсолютно счастлив, но вместе с этим ни о чём не беспокоюсь. Солнце жаркими лучами греет голые ступни — я уж и забыл, как это, ходить босиком, греет руки, так что в области предплечий становится ужасно горячо. Маленькая ящерица выползает из щелей между досок погреться вместе со мной.
Где-то далеко, сердится и гремит на востоке огромная тёмно-синяя туча.


«В чистом поле дожди косые...»
Воздух терпкий, полный от ароматов цветов, и тяжело вдохнуть всеми лёгкими. Парит. Гудят вертолёты на нашими головами, и мы зачем-то кричим и машем, стоя в этом поле, и бежим во мягкой, шуршащей траве.
«Упаду, где вслепую закаты целуют ковыль»

Ночь, стылая, огромная, тяжёлая. Накинута огромным пледом на окна, ни одной звезды не видно, и только блестят под редкими фонарями наши глаза и огоньки сигарет, звенят голоса в гулкой студёной тишине, рассыпаются звонко смехом девушки.
Мерцает ночник, пар изо рта клубами.
А утром у нас – чай с солнцем. Да, так и будет.
«Здесь трава и цветы и деревья ничьи, ничьи, стОит нам захотеть – будут наши»

---

Весело. Вольно. И молодо.
Хотя нам, скорее, было спокойно. После бури конфликтов, взаимных признаний в ненависти к друг другу стало немного легче дышать.
Давно мне не было так тихо и спокойно. Мы красим забор действительно как в том бородатом анекдоте из армии – от первой доски и до обеда. Солнце печёт из-за туч, стрекается крапива, высокая крапива по голым рукам и иногда по торсу, и очень здорово вот так красить деревянные старые доски, смотреть, как они под нашими кистями превращаются в новые и красивые, здорово ни о чём не волноваться. Дозоров матерится на комаров. Матерится тихо, потому что стесняется зачем-то, что хозяйка услышит его ругань. Обычно Олегу такое несвойственно.

Хозяйка дома, в котором мы остановились, выходит утром на крыльцо сруба, такая странная в своём уважительном, грациозном спокойствии, что даже становится неловко за наши пыльные берцы, усталые хмурые лица. Нам сразу хочется улыбнуться ей, и мы улыбаемся, и просим стоянку на пару дней. За работу, разумеется. Ей, наверное, лет 75 или около того, у неё красивое платье, светло-бежевое, в кружевах, и оно так хорошо гармонирует со всем, что находится в доме. Эти занавески на скрипучих, но прочных и чистых окнах, букеты невиданных полевых цветов на столе в доме и на террасе, утренняя свежесть деревни, звенящая, но тихая речка, изящные движения и разговор хозяйки – всё отзывается во мне сотней восторженных аллюров сердца, тысячей хрустально-радостных перезвонов.

После работы мы полностью вымазаны в краске. Речка обнимает наши уставшие тела, ласкает студёной водой. Я вижу свои руки, белые, почти полностью лишённые загара, с венами на мышцах, но после купания тело становится розоватым и коричневеет. Загар ложится, алтайский, ровный, бронзовый.
В поле, далеко за рекой — кони. И разыгрались же кони в поле. Я не очень представляю, как они должны разыграться, но мне очень нравится эта фраза.

День, жаркий, знойный, пыльный, сменяется холодным вечером. Воздух стоит, его можно видеть, дрожащим сначала от жары, а теперь от холода. Его можно втягивать по трубочке, как кисель.

— Лохматый такой... — говорит хозяйка, заботливо проводит рукой по моим волосам, и на лице её улыбаются и искрятся радостью и нежностью тысячи морщинок. Олег улыбается её словам. Я зачем-то обижаюсь. Не потому, что подумал вдруг, что она хотела меня задеть, вовсе не поэтому. Но 20-летнему парню, которого воспринимают всерьёз, не говорят про лохматую голову. Ведь не подошла же она с этой фразой к Олегу? Потому что выглядит он, мыслит и ведёт себя совсем иначе, чем я. Он другой. Он какой-то взрослый, мужественный, уверенный, твёрдый. Я выгляжу на свой возраст, но моим поступкам всё ещё не хватает решительности, мои мысли всё ещё наивны и инфантильны...
Олег улыбается её словам. Я смотрю в окно и тоже улыбаюсь. Там, над полем, за рекой садится солнце, отражаясь в воде, рассеивая нежные лучи по воздуху. «Какая глупость, Ян,»– говорю я себе. «Ах, сколько же всего тебе нужно выучить и сколькому научиться!..»
Чёрные фигуры коней несутся вдоль реки, по нашему ближнему берегу, несутся аллюром, галопом, стремительно, я вижу их сильные тела, слышу топот и, мне кажется, что даже дыхание... «И разыгрались же кони в поле». И разыгрались же кони...

---

«Проволока сомнения звякнула приглушённо в туманной пепельнице чужого лица.»

Сомневаться я умел. Будь такой вид спорта, я бы поехал на олимпиаду и взял бы золото. Это определённо. Три часа кропотливой работы с документами, чтобы едва заметно была изменена фамилия. Да, так отлично. Мне нравится сидеть, не разгибаясь, только потом затекает плечо и приходится встать. Солнце всё так же упрямо садится на западе.
Я иду по набережной Обводного и смотрю в воду. Интересно, сколько людей было скинуто в этот канал? А сколько трупов? И скольких потом посадили, скОльких из тех, кто был виновен в не только ужасных помыслах, но и не менее страшных деяниях? Сколько ходит на свободе с чистой, как снег по утру, совестью.
«Череп скольких овец?»
Я знаю, сколько шагов от комнаты по коридору до входной двери. Я знаю, сколько ступенек ведёт на мой этаж. 8 пролётов по 23 ступеньки. 2 пролёта по 19. Я считал.
Считал, пока ходил по коридору от входной двери до комнаты. И обратно по тому же маршруту. И сомневался.

«Не дорога, а дорожка, от порога до окошка.»

Выкинуть эту глупую мысль из головы! Зачем, зачем? Только в твоих мыслях всё так радужно, а в действительности можно прозаично присесть по очень нерадужной статье.
«Но кто-то же так делает!» —это упрямо спорит со мной мой внутренний голос. Это он сидит за левым плечом, наверняка за левым, да, и подсказывает эти глупые авантюрные идеи. Забудь, забудь, забудь! Ты же не сможешь даже одной строчки в свой адрес вынести, а там будет волна хейта.
«Так я удалю страницу. Делов-то! Это не оправдание. Надо же попробовать.»
Право имеющие. Как те, что скинули труп в воды Грибоедова, и ходят сейчас между нами. А мне даже не нужно из дома выходить.
Так почему же они имеют право? Так странно искать логику там, где её совсем нет. Да и не было никогда. Почему имеют право? Да потому что. Давай ты тоже будешь его иметь. Во всех известных позах.
Найди работу.
«Мне не нужна работа, мне нужны деньги. Это не одно и то же.»
Я никогда этого не сделаю. Я же трус, самый настоящий. Да какое там право? Я даже девушке не могу сказать «нет.»

«Ты дурак, Ян» – там, за левым плечом он смеётся и плюётся в моё нелепое отражение. «Самый настоящий. Право имеющий быть дураком.»

---

Третий.

"Ты наливаешь всем шампанского и всем становится весело
Я наливаю себе водки и всем становится страшно" (с) щенки

Первые 10 секунд спирт шибает прямо в голову так, что я забываю, как дышать. Да и в принципе потребность дышать пропадает. Больше ничего нет. И никого. Зыбкий воздух дрожит от холода. Рассвет. Ещё один. Утра в Питере красивые, как нигде больше. Утра я не люблю. Рассвет. Ещё один. Кажется, я начинаю забывать, что уже 10 раз нужно было врубиться в лето.

Я распахиваю дверь из ванной, и пар клубами вырывается наружу. Правда, клубами, будто его сдерживала эта дверь, а он рвался изо всех сил наружу. Если бы у него были руки, я уверен, он колотил бы кулаками в дверь. Если бы он имел голос, он кричал бы. А мне кажется, что он вправду кричал. За окном грохочет выстрел, и этот звук сливается с грохотом грозы. Пар вылетает.

Гроза. 3 часа ночи. Писать перед экзаменом — плохая привычка, сулящая неудачу, но я устал волноваться. Июнь.
Время в сессию несётся в 2 раза быстрее обычного. Сегодня нам было необычайно хорошо и весело с Дозоровым. Да и вообще последний месяц было хорошо.

Самое отвратительное чувство утром от недосыпа таится в глазах. Мне больно и противно моргать и хочется закрыть их и больше не открывать. Нет ничего более невозможного, чем встать в 6 утра. Именно во столько у нас подъём каждый день. Подъём во время учёбы не на карантине занятие неприятное, но можно открыть глаза и одеться, но при этом не думать. Точно так же, как я раньше полагал: можно закрыть глаза и ни о чем не думать. Как оказалось, закрывать глаза – необязательное действие.

9 числа сняли самоизоляцию. Историческая хуйня. Когда я вообще думаю про карантин, мне становится жутко весело от того, что застал подобное в осмысленном возрасте. Причастность к событиям мирового масштаба мне льстит. Да кому не похуй? Типа как в БК: "на вашу долю не выпало ни великой войны, ни великой депрессии"... и мы лишь кучка испражнений жизни. А вот последнее было всегда. 9 сняли самоизоляцию, и всем понятно, зачем это делается так скоро.
"Когда мы снимем респираторы и резиновые перчатки, на улице всё уже будет напоминать о лете. Будет солнечно, без осадков и умеренный ветер. А мы будем неумеренно счастливы..." Тесли — Ванга. Я иду по набережной Обводного и народ толпится, и все смеются и едят мороженое и орут на свои детей.

Потом я свернул во дворы с Невского. На углу Маяковской и Ковенского переулка стоял какой-то пьяный в салат мужик в белогвардейском кителе и орал стихи. Сначала мне показалось, что он кричит что-то несвязанное, но потом оказалось, что это Гумилёв. Я становился послушать. Он, шатаясь, добрёл до церкви и встал там у ограды. Мне стало скучно и стыдно за то, что я остановился. Внезапно он поднял на меня глаза и попросил прикурить. Я отдал ему зажигалку. Он не смог справиться сам и мне пришлось это сделать самому. Чувство моего стыда усилилось, когда этот мужик, не произнеся благодарностей, пошёл куда-то в закат на Восстания. Я остался один в переулке со своим стыдом. Бредовая история. Я подсознательно ждал от него благодарности. "На спасибо хлеба не купишь", — я вспомнил, как услышал эту фразу от какого-то очередного ухажёра матери и усмехнулся про себя.

Третий курс. "Бля, Ян, представляешь, третий..." — у Дозорова полувопросительная интонация, он выдыхает дым и щурится на солнце. Наконец-то стало тепло, думаю я. Потом доходит смысл его слов. Бляя, третий курс... я тоже выдыхаю. Со страхом. Половину второго курса мы просидели в самоизоляции, и теперь я жалею об этом. Студенчество несётся как сапсан Москва-Петербург. Во вновь работающем окошке кассы я беру билеты до Москвы в один конец. Чтобы потом отправиться из неё прямиком на малую родину. Виктор.


— Ты просто завидуешь. — мне нравится говорить эту фразу другим людям. Я знаю, что если она попадает в цель, будет больно.
— О чём ты? — Макс на меня зло смотрит, недоброжелательно. Я улыбаюсь. Мне нравится его доводить. — Да, завидую, доволен?!
— Не сердись. Я ведь не для того сказал, — мне вдруг становится очень скучно и тоскливо. Зачем я вообще полез к нему?
Я ведь и так знаю, что он смешон и нелеп в своём раздражении. И он тоже знает. И всё равно раздражается, даёт мне повод, не держит себя в руках. Дозоров так никогда не делает. Он так контролирует чувства, что ему, пожалуй, надо было идти в разведчики.
— Будто бы не для этого, — он делает акцент на «будто бы», но по голосу и мимике я вижу, что он уже не раздражается на меня.


Виктор. Мысленно я уже в поезде на Москву. Мне страшно перед встречей и одновременно очень хочется, чтобы этот день наконец-то наступил. Этот день. Этот час. Такое же чувство у меня было перед последним экзаменом. Ожидание потенциально неприятного хочется поскорее завершить.

"Они пьют, пропуская пары.
А я пью, пропуская жизнь."
Конец.

---

«Иногда я думаю, что все люди дерьмо и блядский скот». Это тогда, когда я осознаю, что слишком много времени потратил в жизни, чтобы прожить жизнь не свою. Чтобы соответствовать чьим-то ожиданиям. Во мне так мало смелости сделать хоть что-нибудь, что не противоречит небу уставов и морю инструкций. Я пока не нашёл ту грань, которая разделяет уверенность и радость, уверенность и злость, уверенность и развязность, и в этих понятиях нет ничего общего, но я всё равно постоянно путаюсь.
Потом я начинаю злиться.
— Да заебала уже эта самоизоляция. Не знаю, что достало больше, но сам себя я достал уже конкретно. Жалко, что я не могу никуда деться от того человека, что залез ко мне в голову и развязно и зло, раздражаясь в своём задетом самолюбии и отчаянной неуверенности, продолжает говорить мне всякие глупости. Я хочу просрать эту жизнь. Я не буду платить налогов, я буду воровать и давать откаты направо и налево. Потом я всех прикончу. Серьёзно, я ненавижу свой город, улицу, вид из окна, ненавижу людей, которые смеют Б Ы Т Ь. Ведь я до сих пор не был. Потому что всё, что было до этого — как том дом на Бумажной улице, до которого я так и не дошёл, побоявшись за свою мебель из Икеа. Ненавижу этих людей, потому что они все насквозь пустые и лживые, мелочные и алчные, прикрывающиеся чувствами и спекулирующие на чувствах самых добрых и светлых.
Не надо мне говорить, что я вижу только так, потому что этот чёрный ёбаный ад разверзся у меня внутри. Я слышал это тысячу раз, и каждый раз мне было страшно.

— Кажется отпускает...

Дозоров умеет пить. После каждой части курсовой он вливает в себя 1 шот. Сначала на высокой барной табуретке, собственноручно спизженной им из бара, красуются 8 шутеров. Потом их становится меньше, а чертежи на полу растут в обратной зависимости. Дозоров дымит как паровоз, да и я, в принципе, тоже. Через 4 часа нашей работы в комнате становится невозможно дышать. 8 частей курсовой. 8 шотов.

12 градусов, ветер и дождь. Я стою на улице и никак не могу зажечь сигарету. Пальцы у меня стали твёрдые и неестественно белые от холода, и зажигалка не поддаётся. Телефон разрядился, а я выходил, чтобы позвонить Виктору по поводу его дня рождения.
Я слышу его ровный, спокойный голос, и понимаю, что мы безнадёжно хорошо знаем друг друга. 20 лет. Уже. 20 лет прошли как медленный пожар. Я слышу его ровный голос, и мне одновременно становится приятно, скучно и досадно. И сказать нечего, потому что десять раз мы уже сказали друг другу все слова.

В который раз чужие, левые люди напоминают мне, что нужно относиться ко всему максимально просто.
Со злой и напористой веселостью М. читает стихи в Ионотеке.
Это было 3 месяца назад, а такое ощущение, что целую жизнь.
— Погнали сегодня в Ионотеку? — Дозоров даже не столько спрашивает, сколько утверждает. Мы снимаем форму, потому что стыдно перед прохожими пить и материться в форме будущего военного инженера и офицера. Но Дозорову, наверное, наплевать на это. Он переодевается в гражданскую только для для того, чтобы избежать проблем в универе на следующее утро, если кому-то придёт в голову нас заложить. Да кто будет закладывать. И кому это нужно.

«Не двигаясь, я смотрю в своё отражение,
Перечёркнутое надписью «не прислоняться»,
Я назло прислонюсь.
Откуда я еду и до какой станции?
Что будет дальше?.. А, впрочем, пусть
Будь что будет.»

Мы живём в то время, когда поэты отправляют свои сборники со стихами по почте. Собирают краудфандингом деньги на верстку и типографию, издают самиздатом. А потом эти сборники летят почтой. Маленькими тиражами. Подписанные от руки. С хорошими пожеланиями и без. Мне нравится. Это прекрасно и красиво.
Мы носим странные тканевые сумки с дебильными принтами. Ладно, эта хуйня мне не нравится, но смотрится классно.
Мы бухаем как не в себя и курим по несколько пачек в день и продолжаем носить форму офицеров. По-моему, это тоже прекрасно.

Пой, моя бедная молодость!
Всё обязательно будет!

Только бы не загоняться по пустякам.
За окном бесится майская гроза и ливень.

Здравствуй, Скво, я давно тебе не писал.
А время проходит, а годы идут.
Но до того, как меня призовут небеса
(Да-да, небеса, а не черти в аду),
Я хочу сказать тебе, моя милая Скво,
Когда будешь искать мою среди посторонних могил,
Знай: как тебя я не любил никого.
Да и тебя не любил.
Помнишь, Скво, мы мечтали уехать в леса,
В края высоких секвой и прохлады глубоких озёр
Чтобы путалось солнце утром в твоих волосах...
И о чем-то таком мечтаю я до сих пор.
Знаешь, Скво, эта жизнь... Как бы это сказать?..
Просто игра. И играть её нужно легко.
В конце и твои и мои и любые другие глаза
Кто-то закроет рукой,
И не так уж важно чья это будет рука.
И не так уж важно чьи отпоют голоса.
И кто на твоих поминках выпьет стакан...
До свидания, Скво. Я давно тебе не писал
И, ты извини, не буду больше писать.
Ты же видишь какой финал у любого письма.
Постскриптум: как там в краю секвой и озёр, в лесах?
Зима?
максим тесли.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Да мне наплавать на твоего Борю, плевать на его слова, двадцать тысяч раз плевать. Шершавым кошачьим языком щекочется досада, и мне саднит где-то в районе солнечного сплетения. Я переворачиваюсь на спину и всё равно продолжаю его слышать. Пульс. Один, два, три, четыре... Ненавижу слышать это биение. Что-то отвратительно страшное и злое таится в этих волновых ударах.
Меня это раздражает.

Я сдаю долги. Делаю ебаные уроки. Рисую карту и наношу тактическую обстановку.
И ещё. Я завидую. Я завидую счастью, ведь моему как обычно выше этажом, как всегда оно просто смотрит в мою сторону и стоит лишь мне поверить, что оно наконец-то увидело, заметило, стоит робкой и несмелой улыбке зародиться ещё где-то на уровне импульса в голове, в мозге, и ... снова. Не подходи к дверям, раз сказали сидеть в комнате, можно подумать, что там за дверями есть счастье и кто-то думает, что по-настоящему его нашёл. Не суррогат, не странный полуфабрикат, не отвратительный сгнивший свёрток, бракованный ещё на заводе.
Не подходи к дверям, лучше сиди здесь, закройся ещё плотней. Шторы, занавески, окна с дурацкими некрасивыми рамами. Они когда скрипят, будто извиняются за свою уродливость и посерелость. Будто хотят ещё снова стать белоснежными. И начинает по кругу эта канитель: когда деревья были большими, когда трава – зелёной, родной посёлок – целым миром, а вселенная — правда Вселенной. Доброй, с планами сделать всех вокруг счастливыми.
Блять, графоманство
Вскройся
Так вот, а когда канитель заканчивается, выяснятся, что мы никуда не приехали. Гнали, гнали, вокруг всё мельтешило и менялось, какая-то пылищам перед глазами, а потом закончилась плёнка. И надо склеить кусочек из новой бабины. Ну и всё. Пиздарики.
Тогда я зажмуриваюсь и не открываю глаза.
Меня уже тошнит от анкет в пабликах знакомств, а я всё рано листаю и просматриваю по сто штук в день. До одури. Даже те, которые видел. Ещё разок. Будто это что-то меняет, будто вдруг где-то там, на другом конце города, страны, полушария моё маленькое не суррогатное счастье. Которому не мимо этажом. Которому в мою комнату. Мне страшно. «Счастья не надо бояться.» Я — боюсь.

«Ночь смотрит в меня.
У ночи нет дна.
Я тихо тону. Прощай.»

---

Карантин. Неделя непонятно какая. Мы все уже сбились со счёта.

Снег выпал первого апреля. Я уже собирал вещи, и мой походный чемодан стоял посередине нашей комнаты, в которой больше никого не было, кроме меня и чемодана. Я знал, что ребята ушли курить, но всё равно не мог отделаться от чувства, будто бы остался в корабелке совсем один. Мне не хотелось уезжать. Не хотелось снова трястись в вагоне, в автобусе, ждать самолёт, снова чувствовать эту дорожную усталость, которая обычно мне нравилась. Из-за карантина все дни стали серыми и скучными, как солдатское сукно, похожими друг на друга, такими унылыми в своей одинаковости и одинаковыми в унылости.
Но ехать было нужно. В вагоне я уже взбодрился, и мир не казался мне таким противным и склизким. Я всё-таки соскучился по матери. Да. Я определённо соскучился и по ней, и по нашей комнате, и скверу вокруг дома, и по моему книжному шкафу напротив кровати. Всё-таки хорошо ехать домой. Хорошо, когда есть куда ехать.

В субботу я впервые вышел на улицу, гулять, впервые за последние 2 недели карантина.
«Теперь мы все умрём с голоду,»— написал Маршак после обращения вождя и продления карантина с нерабочими неделями до конца месяца.
Месяц. Как же это долго. Месяц. Я шёл по апрельскому, так чутко спящему лесу и ветер шевелил мне волосы на затылке, они теперь уже совсем отрасли, и мне было приятно так идти и ни о чём не думать и вместе с этим — сразу обо всём. По краям тропинок ещё иногда лежал снег. Он сморщенный, черноватый, весь состоял из одного спрессованного кристалла. В этом году всё было не так, как должно.
Я иду по лесу и слушаю Казакова. Мне нравятся аудиокниги. Так сразу становится не одиноко, приятно и тепло, как будто рядом идёт знакомый. Или приятель. Но только с ним совсем не нужно разговаривать, выказывать ему своё переигранное любопытство. Можно просто слушать. Он говорит много, его язык так полон и многообразен, и чувствуешь себя за километры от этой тропинки, этого леса, города... но только я никогда в жизни не был одиноким, поэтому мне не страшно и легко слушать книги. Людям, у которых нет товарищей, наверное, не так легко это даётся.

Дождь и снег. Снова снег и дождь. Мокрая крупа, огромные кислотные капли. Телек. Новости. Ветер. Снова снег. Солнце. Невиданные +17 для апреля. Хлопают форточки, стелятся белыми реками занавески на окнах.
Стылые закаты и всё ещё поздние сонные рассветы. Долги. Ночник и чертежи. Кофе с молоком. Сахаром. Мороженым. Просто кофе. Чай. Чёрный, крепкий, со смородиной. Я люблю смородиновый чай. И снова снег, а потом +15.

А в понедельник я свалился с температурой.
«Здесь весна на дворе,
а я, дурень, простыл,
все куда-то спешат,
потасовки и кипиш...»

Я в постеле валяюсь с температурой, и мне совсем не важно, что происходит за окном, я ловлю в постеле галлюцинации.

«Конец недели, середина апреля,
Снега тают... не успеваю я...»

---

Карантин. Каникулы. Самоизоляция.

Моя жизнь похожа на саспенс. Бесконечная тревога ожидания. Я всё слушаю на станции голос диктора, нечёткий и непонятный, и не решаюсь сесть в свой поезд. И снова саспенс. И снова тревога.

В комнате невыносимо душно. За окном невероятные для марта + 17. Я бы вышел бродить по набережной, если бы не карантин. Душно и шпарит как ненормальная батарея, я накидываю на неё плед, но ничего не спасает. За окном +12. В почти 2 ночи. Пахнет асфальтом.
В этой комнате, кажется, всё перегрелось: моя голова, ноутбук, лампочка над столом. Разбросаны чертежи, я сражаюсь с задачами на бумаге, чтобы полностью забыться и не решать их в реальной жизни. Я трус, если всё разложить по фактам. Неуверенный в себе трус. Я не могу даже самого простого — сказать «нет». Лучше и проще вместо этого вычислить факториал. Мои волосы отросли за время карантина, и теперь в этой жаркой комнате высохли так быстро, будто я сушил их феном.

За окнами ночь, потрясающая, красивая в своей громадной необъятности. И пахнет асфальтом, и ещё чем-то приятным. Я знаю этот запах, я запомнил его с самого отрочества или, может, даже детства. Мы возвращаемся с матерью последней электричкой из области в город, выходим на станции, спускаемся в сквер и по тёмным улицам идём к дому. И хочется спать, и слипаются глаза, но я уже ужасно перевозбуждён дальней дорогой, и вдыхаю изо всех сил ночной город, асфальт и ещё что-то терпкое, сладкое, как сигаретный дым.
Я так давно не ездил за город электричкой с тех пор, и дорога на самом деле оказалась не такой уж и длинной, какой представлялась мне тогда, и в сквере, ведущем от станции, нет ничего очаровательного, а ночь перестала быть временем чуда. И всё же с тех пор остался этот запах. Запах остывающего асфальта в разогретом днём и сейчас холодеющем воздухе. Запах поздней городской весны. Запах наступающего лета. Днём в городе нет такого аромата. Это единственное оставшееся чудо, что дарила ночь и сегодня.

А город и вправду вымер. Или, может, просто уснул?

Следующая неделя объявлена каникулярной. И все должны остаться дома (хотя, кто следует этим дурацким правилам? а надеяться на самосознание и ответственность большинства, по крайней мере, глупо.) Мне нравится чувствовать это единение, хотя на улице мы стали относиться друг к другу с большим и странным подозрением. И хоть и скучно сидеть дома, мне нравится самоизоляция, нравится быть участником столь волнующих событий, которые могут стать ещё волнительней. И я не чувствую страха или хоть малейшего опасения. Для меня это будто стало игрой, странной, немного страшноватой игрой на выживание, но не больше.

В понедельник пойдёт третья бесконечно долгая неделя карантина. Я соскучился. Мне странно признаваться в этом даже самому себе, но я действительно соскучился. По парам, по голосам ребят сокурсантов, преподавателям. Моя жизнь действительно зависит от этих людей, зданий, аудиторий, занятий… Во время карантина из моей жизни будто вынули одну из главных частей. И теперь я смотрю на эту картину, где не хватает нескольких пазлов. И мне непривычно. Мне хочется побыстрее вернуться в нормальный ритм, когда было можно без опасений выходить на улицу, не коситься с подозрением на прохожих в масках и без (потому что если в маске — значит, заразен, а если без — то какого чёрта ты вообще вышел?!), гулять по набережным и легко и просто заходить в магазины. И я понимаю, что мои проблемы с оплаченным общежитием и едой, стабильной стипендией и всеми удобствами, просто смешны по сравнению с теми, чьих семей реально не хило так коснулась пандемия, оставив без стабильного заработка и уверенности в будущем.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Карантин 2020. День второй.

Студенческий городок корабелки опустел и вымер. Снег валил целый день, и мы смотрели в окно на него, курили и молчали. Потом у Дозорова кончились сигареты.
Мы чувствуем себя будто в фильме про постапокалипсис. Или просто про апокалипсис. И да, он — сегодня. Всё как в кино.
Мне одновременно весело, забавно, немного страшно, и я раздражён. Сам не знаю, от чего.
Дозоров крутит ручку приёмника, встроенного в тумбочку, мы слушаем последние новости, смеёмся, серьёзнеем, снова курим, и снова смеёмся.
Дозоров собирает сумку. Он хочет домой. Он звонил сегодня матери, снова поссорился с ней, я слышал, пока стоял в коридоре, их громкий разговор. Обычно он всегда сдержан с нами, курсантами, а в разговорах с матерью почему-то не может унять свою грубость, раздражаясь в своём самолюбии.
Он нежно любил свою мать, я знал это точно. Как и она его.
Цены на билеты возрастают в разы. Перевозчики наживаются на пандемии, я не чувствую на них злости, потому что всех интересуют деньги, а Дозоров злится. Его можно понять. В аэропортах появляться опасно, но пока город не сделали совершенно закрытым из-за инфекции, Дозоров хочет успеть. Он соскучился по дому. Его можно понять.
Я лежу на койке, за моей головой мокрый подоконник, на котором тает снег, ветер шумит в изголовье, на полу перед моими глазами разбросаны вещи. Вещи Олега. Теперь он снова спокоен, немного насмешлив и мне нравится быть с ним таким.
— Полетели со мной, Ян. — он поднимает на меня тёмные насмешливые глаза и ухмыляется.
— Билеты на твой Алтай из золота, а у меня фамильных бриллиантов нету. – Я отворачиваюсь от него к стенке.
Дозоров смеётся.
Он с Алтая. Он видел красивую Катунь, Белуху и много чего ещё. Я завидую ему. Мы как-то хотели полететь вместе к нему, летом, сходить горы, взять с собой девчонок... обязательно после того, как сдадим на отлично сессию и практику. Обязательно. Но вирус подкорректировал наши планы. Точнее, внёс неясность. Я не верю в эту всеобщую панику, не верю, что город вовсе закроют на карантин, но хочется быть свидетелем и невольным участником важных событий. Хочется прикоснуться к истории. Хотя бы к такой. Хоть краешком ладони.

---

Середина марта в Петербурге ознаменовалась снегом. Уже почти наступила поздняя апрельская весна, когда утром, выглянув в окно общаги, мы обнаружили снег на плацу. Приказа о переходе с зимней на летнюю форму ещё не было, но не хотелось снова надевать тёплые вещи, мёрзнуть на строевой да и вообще не хотелось.
И мы снова клеим карты, маршируем, наносим тактическую обстановку, стреляем и смотрим чертежи. Мне так скучно последнее время. Карантин.
Совсем редко мы смеёмся, и ещё обсыпаем друг друга снегом, убирая плац.

«В снежки играют мокрые солдаты,
Они одни, одни на целом свете»

Это всё равно – коронавирус, третья мировая, орущий полковник – мне наплавать.
Кажется, скоро будет год, как я безуспешно и безрезультатно шляюсь мимо злых окон факультета Яночки в надежде встретить её. Или кого-нибудь. Не важно. Какое мне дело до всего этого, какое мне дело до заболевших, до войны, хоть до десяти войн сразу и мировой революции, будь тут хоть конец света. Это всё не важно.

Я заказал стихи у Маршака. Ещё во вторник. Кажется, это очень глупый поступок, но мне вдруг ужасно захотелось. Он обещал выслать Книги к концу недели и, конечно, не сделал этого. Конечно, я догадывался, что он забудет-проспит-потеряется и ещё тысячи причин, но мне совершено некуда торопиться. Ожидание меня устраивает. Я жду этих книг, будто волшебную палочку, хотя в них ничего необычного, и магия их рассеется через пять минут после вскрытия посылки. Кажется, так и будет. Я не хочу так. Поэтому лучше ждать.

Карантин. Кажется, Господь специально послал коронавирус, чтобы я смог расквитаться с долгами, сидя в пустой и холодной комнате общежития. Я буду учиться хорошо, вставать в семь и ложиться в десять, не смеяться в лицо полковнику. Не стану читать на ночь пиздострадания Маршака, буду спать крепко и утром просыпаться весёлым.

«Как снег чисты, как ангелы крылаты,
Ни в чём не виноваты, словно дети»

---

От 27 ноября

Стихи у него были откровенно плохими. Я почитал, брезгливо поморщился и выключил телефон.
Всё выходило как-то по-дурацки. Я не хотел его обижать, но говорить правду было ещё труднее и противнее. Хотя, наверное, я врал. Мне хотелось втереться в доверие, завладеть человеком, а потом его кинуть. Так бездушно, зло, упиваясь собственной властью и силой. Хотелось почему-то сделать ему больно. Я не мог ответить на вопрос, почему мне так хотелось. Я мучился этим, гадал, перебирал в памяти наши немногочисленные встречи, детали и всё равно ни в чем не был уверен.

Во всех его движениях скользила какое-то вызывающее самолюбие. Нахальное самолюбие. Самолюбивое нахальство. Он говорил о себе как о человеке, лучше которого и быть не могло. Он был во многом прав: мне нравились некоторые из его взглядов, поступки, доброта, но вместе с этим, его с


Даже походка у него была развязно-самодовольная. Он шёл по улице, как по подиуму. Лямка рюкзака, не надетая на второе плечо, моталась из стороны в сторону, рискуя меня задеть. Поэтому мне приходилось идти на некотором расстоянии от него.

Я глянул за окно. Луна спала за тучами, лениво показывала иногда своё жёлтое лицо и серам задёргивала тучки-шторы.
Так вот, сколько тебе нужно от любви до безразличия, Ян. От «самой милой девушки на свете» до полного молчания и «Люси, иди на хер.»
Серьёзно. Ты скучная, не интересная. Да и вообще, что ты здесь забыла? Нам нельзя приводить в комнату посторонних. Никак взводный увидит?
«Уже собираешься?» – разочарование в голосе такое неподдельное, что я сам начинаю себе верить. Надо было идти в театральный. Да похуй, мы ведь все актёры. Просто кто-то притворяется хуже.
«Хочешь услышать мой голос?»
«Конечно, очень хочу.»
«Нет, нет, нет, самый красивый голос был у Яночки, только у неё, я мог бы слушать его вечно, но она никогда не брала трубку, если я звонил.» это безумие. Мне противно. Хочется плеваться от её прикосновений. Но её присутствие мне льстит. Я лениво смотрю на закат, проводив её до ворот части. Он очень красивый, этот ноябрьский закат. Чудовищное несоответствие. Закат не должен быть таким красивым, нет, не должен, и вообще мир должен был рухнуть ещё давно. С момента нашей последней встречи. Но он почему-то не только не рухнул, но даже позволил себе эту красоту. Начинается дождь. Я бегу под крышу, хлюпая берцами по лужам на плацу.

---

1 из 365.
Даже ещё ни одного. Потому что он толком не начался. Мать целует меня в шею, и от этой редкой с её стороны ласки, какое-то давно забытое щемящее и нежное чувство зарождается у меня где-то под рёбрами, подкатывает к горлу и останавливается.
— У тебя слишком несчастливые глаза. Улыбнись.

Эй, ну, как там? «Родился б в солнечном двадцатом...» а вот 19 я запомню надолго. Слишком много чего было в первый раз и слишком многое из этого мне понравилось. Да, определённо.
Давненько меня здесь не было, и слишком давно я пишу в стол, а ещё больше не записываю вовсе и просто прокручиваю в голове. Сюжеты, которых никогда не может быть. Картинки, которых никогда не видел. Но чаще то, что произошло на самом деле, но слишком сильно отличалось от того, что я ожидал. Забавно. Сколько всего может произойти с человеком за год. Поехали дальше! Не то чтобы мне нравится, но просто интересно, чем это закончится.
Подайте всем счастья, официант! И пусть никто не уйдёт обиженным.

---

Бля, ору. Этот дневник вообще кто-то читает? Да кому не похуй...

Я за эти выходные нехило так деграднул. Аж самому противно стало. За окном сначала лил дождь, потом пошёл снег, пока что ещё не торжественный и гладкий, а мокрый, бестолковый и противный. Да кому не похуй? Зимы не будет. Зимы всё равно не будет. Я просыпался в 12 дня, лениво валялся на кровати, слушая болтовню матери, доносившуюся с кухни, потом так же лениво вставал и шёл есть. Или пялиться в экран до рези в глазах. До больной башки. И так весь день. Я ни открыл ни единой страницы в Книге, не прочитал ни одной строчки учебника. Бывают такие до безумия пустые и холодные дни. Они у меня почему-то ассоциируются с большими и пустыми комнатами в старинных музеях-усадьбах. Они красивые, но пустые и даже летом холодные. В них много интересных вещей по отдельности, но сами они бесконечно скучные.
Я знаю, что эти дни пройдут. Я выйду из этих холодных лабиринтов старинных усадеб. Знаю, что этот дождь за окном кончится, сменится на снег, наконец-то торжественный и гладкий, а потом снова будет весна. И так раз за разом.
Какая-то чушь. У тех, кто читает это дневник, наверное, складывается впечатление, что пишет сию чушь пиздострадающая тёлка лет 16. Но, бля, я студент второго курса корабелки. Дайте мне побыть пиздострадающей тёлкой. Мне можно.

---

Нахмурь брови. Сделай взгляд посуровей. Сделай вид, что тебе плевать. Сделай вид, что тебе плевать, чтобы не было так больно получать от судьбы пощёчину. Боже, как литературно.
— Выглядишь, как придурок, Ян, — смеётся мне вслед Дозоров.
— Заткнись.

... В этот раз я не испытывал радости от предстоящей встречи. Разве не этого ты хотел всё время? Не об этом мечтал? Я спрашиваю себя и не знаю ответа. Нет, не об этом, наверное. Хотя... хер его знает. Я ничего не знаю. Есть «спокойной ночи» и иногда бывает «доброе утро», но мне невыносимо скучно и тяжело. Я не психую только потому, что контролирую своё ебаное сознание, которое паниковало бы из-за малейшей ерунды, если бы я не сдерживался вновь и вновь. Мне скучно. И не хочется никуда выходить. Там за окном как будто бы весна, и снова тепло, а мне ужасно одиноко. А тепла не хочется. Да пошли вы все!.. Плевать. Плевать. Плевать я хотел на это, это чушь, никому не нужная херня: цветы, провожания до дома. Ах, как же этого хочется. Хочется всего и сразу, здесь и сейчас, блять!! Неужели однажды навсегда забудется вся эта история? Неужели однажды я перестану дышать неровно? Ага. Забудется. Как и десятки других. И больше на стучит сердце где-то в желудке, не болит за рёбрами. Наверное, к лучшему. Хотя... хер его знает.


Мне стыдно смотреть на себя в зеркалах парикмахерской, но я пересиливаю и поднимаю глаза. Я всё больше становлюсь похожим на отца. У меня такие же тёмные кудрявые волосы и серые, чуть с мутной синевой глаза. Я никогда не думал о том, нравится ли мне своё лицо. Я просто проходил мимо зеркала. Сегодня я вглядываюсь в него с особенной тщательностью. Тёмные волосы, глаза с красными, лопнувшими от долгого сидения за компом и недосыпа сосудами. Мне всегда хотелось верить в свою уникальность. У меня совершенно обычное лицо. Я просто посредственность и ещё один тусклый и ничем не примечательный странник в этом мире. Я сплёвываю брезгливо и снова поднимаю глаза.

Плевать на завтра. Будь что будет. Смешно! кого я обманываю?

---

Ладно, я спать.
Она ставит в конце точку, и я понимаю, что эта история закончится, не успев начаться. Слишком быстро, слишком много за один день. Я просто не успеваю ухватиться за диалог. Я снова и снова фантазирую то, чего никогда не может быть, в душЕ надеясь, что это однажды случится.
Как там у Давида Самойлова? «Мы не верим в чудо, поэтому его с нами не случается.» А если вдруг поверить? Но нет, слишком больно. Слишком больно опять обжигаться.

//—// я соврал, всё соврал. Вокруг меня сплошная ложь, я утопаю в ней, и мне страшно, и я не хочу из неё выбираться. Мне нужно, нужно это тепло, мне не наплевать, но зачем я каждый раз презрительно улыбаюсь, глядя на собеседника, усмехаюсь свысока, и ухожу, будто совсем не больно, будто всё равно?
Студенчество началось почти 1,5 года назад, почему студенческие годы считают лучшими в жизни? Я не знаю, это всё ложь, поганая, гнусная ложь. Я не смертельно болен, я учусь, я не живу на улице, я не несчастен в привычном понимании этого слова, но так почему же это поганое чувство под рёбрами, почему сердце не бьёт в уши, а вяло стучится где-то чуть выше желудка. Почему я несчастлив этой банальной скукой? Почему так скучно жить? Неужели всё ради этой учёбы? Неужели так и будет всегда: работа — дом, работа — дом, работа — дом?!
Зачем тратить лучшие годы своей жизни, эти расхваленные студенческие годы, на всю эту бесполезную чушь? Мы всё время спешим куда-то, бежим без оглядки. Зачем тратить эти лучшие годы на бесполезные никому не нужные уроки, решения задач, нахера это всё, я не могу понять?! Проёбанное время. И однажды, когда в очередной раз, ты, сидя за столом при свете лампочки в полутьме, будешь корпеть, засыпая, на очередной бесполезной чушью, оно посмотрит в твоё окно, посмотрит и грустно усмехнётся. Почему я вечно опаздываю на пары, и нет времени послушать уличного музыканта? Нет времени посмотреть, как дождь... блять, блять, блять, какая же это всё ванильная чушь!! Я ненавижу это всё! Я ненавижу!! Мне хочется уйти из дома, шататься где-то всю ночь, потом заснуть на скамейке в осеннем парке, чтобы проснуться на следующий день, и всё вокруг, всё на свете вдруг исчезло. Всё: ваши поганые панельки, ваш тупой универ, эти чокнутые, сумасшедшие люди, которые уверены, что всю жизнь нужно ебашить и ебашить. Чтобы ничего не стало. И никого. Раз я никому не нужен, то и мне никто не нужен. А перед этим днём, который стал бы сам счастливым на планете, я завалил бы вас всех из калаша. Взорвал бы к хуям этот универ.
Я хочу влюбиться, хочу безумных прогулок ночи напролёт, хочу сбежать из дома и вернуться под утро, хочу целоваться под дождём и мёрзнуть под снегопадом, хочу, чтобы за окном ебашил салют, хочу, чтобы меня не стало.
А вместо этого я открываю учебник, очередной скучный учебник, который обязательно мне пригодится, и снова и снова... хотя, пошло всё это нахуй. Я иду спать. Чтобы опять забыться, чтобы ничего не чувствовать, чтобы не осознавать, как мимо проходит, стремительно несётся жизнь.