Чем ближе я был к вокзалу, тем хуже у меня становилось настроение. Там, на траве, в теньке и под солнцем, всюду вались, как выброшенные тюки, бомжи. У меня в сердце не было жалости или отвращения, я просто побыстрее прошёл мимо и всё.
В вагоне лица, хорошие, добрые, ни одно из них мне не принадлежит. И даже её лицо. Не двигаясь, я смотрю на своё отражение, перечёркнутое надписью «Не прислоняться» — я назло прислонюсь.
Мне кажется, всё-таки можно любить одних, а целоваться с другими. Но что делать, если никого не любишь. Я, скорее, ненавижу.
Честно говоря, слово «праздник» никогда не вызывало у меня особого веселья. Может, из-за рассказа Андреева, может —просто так. Но теперь я точно знал: праздник — это злость, это чужие, посторонние люди, это сгоревшие на солнце лицо и руки. Праздник — это страшно и до тошноты отвратительно, потому что когда ты на нём один, всё становится невыносимым. Одинокие люди сидят дома.
Голосистые женщины, стоявшие по обе стороны от меня, орали почти без перерыва «Да-вай, да-вай», и уши уже закладывало, а потом получился огонь. Я видел её затылок, смотрел поверх всех этих отвратительных голов, а потом она встала, и все смотрели на неё и на огонь. На огонь — совсем чуть-чуть — и снова на неё. Я не мог радоваться, не мог дышать от дыма и ненависти, презрительного отвращения ко всем ним.
Есть только один выход: мне придётся тебя убить, чтобы ты больше им не принадлежала. Да, после этого ты не сможешь принадлежать и мне, но я как-нибудь перетерплю. Я готов потерпеть лишь бы ты никому не досталась, раз уж ты не моя. Не могу думать, что есть на свете люди, которые знают тебя дольше, чем я, которые называют твоё имя, которым ты улыбаешься. Если ты будешь мёртвой, ты не сможешь им улыбаться. Кто эти пидорасы, которые до меня смели к тебе притрагиваться, с которыми ты разговаривала, когда я тебя не знал.
У меня совсем нет мужества это терпеть.