Это было ещё до Севера. Последний августовский зной догорал в сухом и чистом воздухе поля.
Пыль по краям дороги поднялась дымком от колёс автобуса, тусклые травинки у обочины затрепетали, согнулись.
Я еду на заднем высоком сидении, и хорошо дует ветер в окна. В воздухе терпкий, сладковато-пряный запах травы.
Мы по отдельности интересные люди. А встречаемся — и пустота. Будто не о чем говорить, будто мы совсем ничего не знаем, не читали книг, не видели фильмов, будто никогда не думали ни о чём прекрасном и ужасном, не размышляли ни о чём сложнее, чем планы на завтра.
Всё меньше я об этом вспоминаю, всё меньше меня заботит прошедший день.
Перед Севером хотелось ощутить что-то необыкновенно важное. Выгулять городские кроссовки, лёгкие, летние. Я иду под звенящую толпу. Уличный музыкант поёт лирическое, грустное. Прохожу мимо, потом останавливаюсь.
Нам не о чем говорить. Сердце порожнее.
…Вдоль заборов — голоса.
«Михайлин-то, слышали, добровольцем пошёл.»
«Да алкаш он, знаем! Бухать поехал…» — в ответ смеются.
Следующая калитка, у берёзы — качели.
«У моей сестры… Марины… щёки словно мандарины...» — детский голос старательно подхватывает голос взрослого и повторяет строчку.
Вяжется на языке, как черноплодная рябина, горькое слово. Неискреннее, лживое.
Как это всё странно. Будто нет смысла, будто совсем пусто, словно поле скосили. Только теперь это не сладостная пустота, а горькая и ненужная.
До отвращения фальшивыми делаются наши разговоры, совсем тяжело идти по жаркому городу, перекрикивая Невский, словно во сне поднимаю тяжёлую руку, чтобы коснуться.
Чёрт, что же это такое?! От досады глаза сухие, колючие. Не знаю, ничего не знаю, где ответы.
Ветер сорит берёзой, я стряхиваю с подушки семечки, лёгкие, крылатые. Дни стоят тёплые, ночи тёплые, и всё равно холодно и пасмурно и жутко темно.
Море кончилось. Небо не началось.