Господи, это я мая второго дня.
Всё началось не с той ноги.
Не с того «доброго утра», не с того солнечного луча, что уже долго грел мою подушку. Не с того началось это утро второго мая.
Кто эти идиоты? Это мои друзья.
Потом Виктор написал, что у него умирает собака. Я любил Виктора, любил его овчарку Джека, но нужных слов подобрать не мог очень долго. Просто какой-то ступор. В голове позвякивало тупо и нежно, как половником в пустой кастрюле.
Неуютно и скверно сделалось, будто в прятки играешь, и тебя уже 10 раз нашли, но не подают вида. А ты растерян и не знаешь, что делать. Выходить или прятаться дальше?
Нет, утро, начавшееся с известия об умирающем псе, не может быть хорошим.
Я тёр лицо полотенцем в умывалке и старался не смотреть в отражение, которое сегодня было таким скучным и противным. Вот царапины на плечах — откуда? не помню — синяк на шее. Как же это всё пОшло и глупо.
На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки.
Ну вот мы на берегу озера, это воспоминание будто не со мной, не про меня. Мы сидим в полутьме у костра, наши лица горят в его пламени, и разгорячённые от долгой игры в волейбол, мы дышим сейчас глубоко и неровно.
Это было вечность назад, там, где расцветала яблоня, шумели электрички Сестрорецка и мысли неслись вместе с ними красивые и стройные. Неужели мне принадлежит весь этот счастливый мир?
Эй, не рви на куски, на кусочки не рви…
Потом исчезло тепло, и солнце тоже погасло. На улице холод, и ветер дует промозглый и злой, я нарочно иду в расстёгнутой куртке с закатанными не по уставу рукавами. И с отчаянием затягиваюсь крепкими сигаретами — одну за другой. Пламя вспыхивает и тут же гаснет.
Небо серое, грубое, как солдатское сукно, свисает всё ниже, хочет придавить меня и весь этот прОклятый город, где сотни бунтов и расстрелов слились в один, где сотни повешенных на площадях разом возненавидели меня. Где все здания, церкви и банки, новостройки Парнаса и эти дореволюционные, построенные с мещанским размахом особняки наступают со всех сторон. От ужаса кружится голова, и мысли спотыкаются о слова, которые хотят и не могут слететь с потресканных губ.
Мерзостью назови, ад посули посмертно…
Откуда взялась эта дурацкая тоска?
О, я знаю, теперь знаю, откуда. Это всё из-за неё. В ней было сосредоточенно всё, что я видел до этого только во сне. В ней было отчаяния — сколько в бездонный колодец можно вылить вёдер; в ней было презрения – на тысячу глаз; в ней не было совести, не было тепла, уютного, как бабушкины руки, в ней не было ничего человеческого. Но демонам всё прощается. Она была самой живой на свете, самой живой среди тех, кого я встречал. Ей можно захлебнуться, если не рассчитать глоток. Ей можно удавиться —и я удавлюсь, если не получу в ответ хоть капли презрительной нежности. Она – трос через пропасть, и я ступаю по нему босыми ногами, балансируя и затаив дыхание. В конце пути я точно оступлюсь, но согну её в бараний рог, самую желанную девушку на планете. К чёрту всё это, мне не нужна никакая конгруэнтность, не нужна эту скучная, опостылевшая, тошнотворная фальшь.
Но не лишай любви високосной весной!
Слышь меня, основной!
Я закрываю очередную страницу учебника. Лампочка жарит в полную силу. Коротко стриженный юноша в зеркале крепко вытирает рукавом глаза: его тоски хватит ещё на чуть-чуть.
Кто эти мудочёсы? Это — со мной.