В *** приехал двухсотый. Я смотрел на фото, обёрнутое в нижем углу чёрной, будто увядшей лентой, и всё никак не мог вспомнить: как же он выглядел в школе?
Миша. Я дружил с ним в средних классах, и мы просидели за одной партой целых два года. Одно время он был моим лучшим соседом по парте и главным участником всех наших мальчишечьих затей. Правда, ещё в классе десятом у нас возникали разногласия, которые невозможно было решить никаким другим способом, кроме кулаков, и мы дрались довольно часто, со злой обидой. Это были такие драки, которые не укрепляют дружбу. И мне казалось, я ещё тогда понял, что нам не по пути. Так и случилось.
Дружба развалилась после школы. Почти сразу, как прозвенел последний звонок, я вдруг понял, что кроме уроков и школьных учителей нас ничего не объединяет. Мы были совсем разные. Ещё где-то полгода после школы мы повспоминали всех наших общих знакомых, рассказали друг другу, как устраиваются наши, теперь уже такие разные жизни, а потом я перестал отвечать на звонки и сообщения. Резко, безо всякой оглядки и без сожаления я оборвал эту связь и ни разу не жалел.
Он был скучным. Во всём каким-то обыкновенным. Начиная с любви к пацанским чётким «понятиям», к безвкусным и пошлым в своей банальности рассказам и стихам, созданным для пассажиров самого низкого класса, чтобы просто развлечь их в дороге, но никак не к чтению их в повседневной жизни, заканчивая, наконец, дурацкой привычкой обсуждать и осуждать за спиной. Последнее, на мой взгляд, было вообще не по-пацански.
(И зачем я сейчас вспомнил только самое плохое? Он ведь был неплохим товарищем.)
Несколько раз меня довольно больно кусала совесть за этот не вполне заслуженный игнор, но я быстро отмахивался. В конце концов, я ничем не был ему обязан, не клялся в вечной дружбе, и вообще… конечно, это всё пустые отговорки. Я знал, что поступил не по-пацански (что меня мало волновало ), но во вторую и, тем не менее, главную очередь, я поступил плохо.
В этом коротком «Плохо» было зашифровано всё то, что я бы мечтал никогда не видеть в своём характере. Трусость, инфантильность, нерешительность, может быть, даже подлость? На этом слове мне становилось совсем противно. Нет, я не хотел быть подлым.
***
Впечатляюще уныло выглядело кладбище, с новой свежевырытой могилой, и люди в чёрном (кажется, повседневном), но с такими же чёрными и незнакомыми лицами, были молчаливы и сосредоточены. Накрапывал дождь.
Я смотрел на его портретное фото, с которого он улыбался, и думал только о том, что я не успел извиниться. За то, что дрался, за то, что уехал, не ответив на звонки, за то, что не попросил прощения раньше, и за то, что сейчас, когда я наконец-то это делаю, он уже не слышит ни слова и не может ответить. Смерть была самым ярким и самым нечестным с его стороны ответом, потому что в любом случае я ничего не мог на это возразить.
Мне стало ужасно скверно на душе, как не было никогда раньше. Я не мог объяснить это чувство, как и не мог объяснить, почему мне вдруг стало стыдно смотреть в глаза проходящим навстречу людям.
Я шёл наугад, забыв обо всём на свете.
И думал совсем не о том, что дурацкая война добралась своими костлявыми руками практически до меня, и не о том, что эта солдатская смерть начинала забирать моих бывших однокашников. Неправильная смерть, которая точно была по ошибке. И не было страшно, что однажды она действительно доберётся до меня самого и, может, до моих товарищей тоже (последнее всё-таки пугало). Мне было только ужасно совестно от того поступка.
Под кроссовком что-то блеснуло, и я остановился. На надорванной серебряной цепочке висел нательный крестик. Я его поднял и огляделся. В метрах пятидесяти от меня стояла белая церковь с высокой пристройкой, наверное, колокольней. Белая церковь с чёрными куполами. Я совершенно не помнил, что означает цвет куполов, но мне показалось каким-то особенно дурным знаком, что я нашёл этот крестик как раз в день его похорон. Я не верил в Бога. Но именно в этот день, я с чего-то решил, что если не отнесу находку в эту церковь, то совершу ещё один дурной поступок.
Я толкнул тяжёлую дверь и вошёл внутрь. Запах ладана и ещё чего-то тяжёлого и терпкого, какой бывает только в храмах, чуть не сшиб меня с ног. Я постоял в полутьме, не зная, куда идти. Где-то вдалеке необъятного пространства мерцали свечи. По всему телу разлилась усталость, и сердце тоже застучало устало, будто просило об отдыхе. Я никогда ничего не чувствовал в церквях (может, оттого, что ужасно редко там бывал), но сегодня мне было так досадно и скверно, что хотелось во что-то поверить. Хотелось изо всех сил. В дурные и хорошие знаки судьбы, во всепрощающего бога, в яркую луну на небе, шумный ветер за окном. И в бессмертную человеческую душу. Я уставился невидящим взглядом в какой-то лик, думая о том, что это, наверное, ужасная подлость с моей стороны — вот так всю жизнь проходить мимо филиала бога, а теперь стоять здесь, не зная и не смея ни о чём просить, не смея даже думать. И я ни о чём не просил в итоге. Просто надеялся, что бог умеет читать и формулировать эти бессвязные потоки сознания в оформленные слова. Вот в такого Бога я бы поверил.
Ко мне подошёл служитель Иисуса на земле, такой маленький старичок с ужасно добрыми, чуть слезящимися глазами. Я довольно бодро протянул ему найденный крестик. Он поблагодарил и взял. Спросил, зачем я пришёл. «Так вот крестик отдать.» «И только?»
Мне стало неловко. Может, я правда не за этим зашёл? Просто было так плохо, что я ничего не разобрал.
Он, видимо, заметил моё смущение. Спросил, верующий ли я. «Разве это сейчас имеет значение?». «Нет.»
Оцепенение и усталость прошли. Я вышел в душную улицу. Сделалось смешно и стыдно, но уже от другого.
Я почувствовал весёлую злость, и решил пробежаться. В кроссовках это легко. По разбитой дороге Патриот на полной скорости въехал в грязную лужу, едва поравнявшись со мной. Брызги полетели на штаны. Я обматерил его вслед, обернувшись всем корпусом. Потом побежал в сторону центра, стараясь держать дыхание.
Я не верил ни в кого, кроме себя. Если быть, то здесь и сейчас, и точно не подлецом. Я постараюсь. Снова было легко и хорошо.