— А автоматы за экзамен будут?
— Все автоматы на Донбассе.
Я аж лицо ладонями закрыл, чтобы не засмеяться в голос. Это правда почему-то было очень смешно. Особенно сейчас. Я видел, как наш командир взвода чуть наклонил голову вперёд, пытаясь скрыть улыбку. Потом, уже после занятий, в наших комнатах, и по коридорам общаги раздавалось громкое «Автоматов не будет, они все в Донбассе». И мы курили, и смеялись ещё громче.
Страха перед предстоящим экзаменом не было совсем, и это было плохим знаком. Я зашёл в комнату за учебником, и остановился, не смея двигаться. Мир остановился тоже, и воздух застыл — я не мог его вдохнуть.
Я сел на пол, прислонившись спиной к кровати. В комнате стояли сумерки, свет не горел, потому что все ушли зубрить в читалку. И там, в читалке, было весело, немного шумно, пахло сигаретным дымом, карандашами, бумагой и чем-то ещё особенным, как всегда пахнет перед сессией и экзаменами: весной, близким летом, свободой, и словно слышался нетерпеливый пульс отважных и безрассудных сердец.
А в комнате я резко почувствовал себя одиноким, брошенным, как будто совсем не из этой страны и не с этой планеты. Будто не было только что весёлого смеха моих товарищей, и вообще ничего никогда не было и больше не будет.
Ветер пригнал за ночь облака, и небо то темнело, то светлело, а ближе к двум часам полил сильный дождь. В комнату порывами залетал ветер, подхватывал сложённые на столе конспекты и карты, ещё какие-то смятые бумаги, и шевелил страницы раскрытых на середине учебников.
От недосыпа наутро чуть кружилась голова.
А вечером мне надо было на ЭКГ. Это было самое обычное исследование, в рамках врачебной комисси, но мне почему-то было тревожно. Я сидел в ожидании в комнате общаги, и все вокруг очень громко обсуждали политику. Мне не хотелось слушать, и я пошёл шататься по городу. Я не мог ответить себе честно на вопрос: почему мне не хотелось обсуждать войну и всё остальное. С такими мыслями я добрёл до больницы, почти машинально разделся и ни на чём не мог сосредоточиться, пока прохладные присоски и прищепочки крепились на ноги, руки и грудь. И когда медсестра сказала вдруг «Сто», даже не понял, что она имеет в виду.
Из электрокардиографа полезла розовая бумага, на которой вырисовывались кривые торопящегося куда-то сердца.
— Пульс сто, тахикардия, — сказала медсестра и повернулась к доктору.
Он тщательно вытер белые руки полотенцем и велел мне сесть. Совсем растерянный я сидел на кушетке голый по пояс, и мне становилось смешно от нелепости этой ситуации.
— Какой у тебя обычно пульс? — спросил он строго.
— Семьдесят, — ответил я.
— А сейчас что случилось, чего нервничаешь?
— Обстановка в мире нестабильная.
Я вышел из здания больницы, и сердце ещё сильнее застучало, выдавая тахикардию, с обидой и негодованием приливала кровь к голове.
Над городом плыли суровые тучи, и от этого последние лучи солнца были невыносимо яркими: они убегали от сердитых и страшных облаков, поливали город червонным золотом, и деревья застыли, предвещая бурю.