Поезд мерно раскачивается, качаются вагоны, вокруг сонные глаза таращатся в экраны. Я еду и прикидываю, чем бы заняться, чтобы не было так больно ждать. Четверг можно обнулять, он уже прошёл, хоть и полдень только наступил. Но у неё там, на Севере, уже перевалило за вторую четверть суток, и солнце, тоскливо блеснув последними лучами, собиралось засыпать. Пятницу тоже можно вычёркивать, там сопромат с восьми утра, и мне нужно будет думать только о задачах. Остались ещё выходные. Суббота, воскресенье. Ну ладно, в субботу можно чем-нибудь заняться, а вот воскресенье нужно обязательно убить. Иначе я свихнусь раньше, чем она вернётся. А мне ужасно хотелось видеть её после С. (ведь мы не виделись ещё после), и было так страшно одновременно с этим, будто я сдавал самый важный экзамен в жизни.
Самое страшное, что я не знал, думала ли она обо мне так же часто, как и я. Ну или хотя бы просто думала ли? Не так часто.
Претензии формировались в голове, но мне было мучительно стыдно озвучивать их вслух, а тем более конкретным списком, и я боялся, краснел, смущался и всё больше чувствовал, как горят уши.
Отключите мне кто-нибудь интернет, так будет легче и проще.
…Я медленно подхожу к зеркалу и, снимая футболку, чуть разворачиваюсь плечами. Субтильный юноша с детским невзрослым лицом и испуганными глазами отворачивается от меня и опускает взгляд. Длинный, чуть розоватый шрам змеёй тянется через лопатки к рёбрам и заканчивается где-то на пояснице. Я первый раз в жизни так внимательно смотрю на него. Как я его заработал, помню очень хорошо и не хочу вспоминать. Но заставляю себя. Потому что еще страшнее помнить то, как я стоял перед ней в одних шортах, абсолютно уязвимый, и как её руки коснулись моих обнаженных плеч, и мягкие пальцы побежали ниже, наткнулись на этот шрам, словно на преграду, как испуганно остановились, замерли. Как сердце ухнуло вниз.
«Это не заразно?» — я знаю (по крайней мере, ужасно хочу верить), что она это сказала только из-за того, что ей было так же неловко, как и мне, но с какой болью вдруг у меня отозвались эти слова несколько дней спустя.
«Это не заразно?» — да как ты вообще могла сказать такие слова? Зачем?
«Да ты охуела, подруга,» — вместо этих слов — смущенная улыбка, будто я и вправду чем-то виноват.
Разбить кулаки, наговорить ей резких обидностей, которые, как мокрое полотенце, оставляет на рёбрах и спинах больные красные полосы.
А, если разобраться, я ведь действительно чувствовал вину. Такую иррациональную, глупую, дурацкую вину за несовершенство своего тела. Тела, которое я, наверное, не любил теперь. Несовершенство, которое я теперь совершенно точно ненавидел, в котором не был виноват, но всё равно чувствовал эту вину.
Какое странное новое чувство. Раньше ведь мне было абсолютно плевать на этот шрам, на то, что подумают, а теперь я оказался абсолютно деморализован.
Какая гадость!
И тут же вниз эго, с огромной многоэтажки, с высоты самого огромного кондоминиума — пожалуйста, не затопчите его совсем. Я ведь старался, а теперь похуй. Я не достоин ничьей любви. Ничьей. Если даже сам себя полюбить не могу. Это ошибка, я боюсь счастья, я боюсь быть счастливым, несчастным быть проще, как проще постоянно ожидать от мира всего самого плохого и страшного. Смешно, но именно с такими, кто ждёт, это самое плохое и случается чаще всего.