— Вызови мне такси, Олег! — Герман сидел напротив Дозорова в мокрых штанах и без футболки. — Хочу в Питер уехать, к девушке.
—У тебя девушка в Москве вообще-то, если ты не в курсе, — я закуриваю и отдаю зажигалку Олегу.
Герман смотрит прямо перед собой, но во всём его огромном теле буквально недоумение.
— В Москву, — подсказывает Олег, замечая полное смятение Позднякова.
— У меня ещё девушка и в Москве есть? — выдаёт он наконец.
Я закашливаюсь дымом сигареты.
— А у тебя ещё и в Питере девушка? — беззлобно смеётся Дозоров.
Это было летом 20 года, я вспомнил эту историю случайно, и может потому, как всегда неслучайны бывают все случайности на свете, получил через несколько дней письмо от Германа. С нашей последней встречи прошло уже около полугода, я иногда вспоминал о нём, но как о ком-то постылом, о том, что давно уже требовалось забыть. И вот он писал, что живёт хорошо, что снимает теперь квартиру недалеко от того района, где снимал когда-то я, и сначала я даже не заметил и не заподозрил в его словах бахвальства или минимального намёка на хвастовство. Но почти в ту же секунду, перечитав и переосмыслив строчки, тень сомнения стала очень явна.
Для того ли он написал, чтобы я его похвалил? Я искал и не находил ответа. Может, чтобы набить себе цену? Но зачем же? Человек, который уверен в себе, не будет искать подтверждений этому в словах и оценках малознакомых, почти чужих для него людей. Какое-то странное новое чувство примешивалось теперь к моему недоумению. Чувство, будто напоминавшее досаду. То ли на самого себя, то ли ещё на кого-то. Зачем же ворошить прошлое, зачем пускаться в это путешествие по воспоминаниям, мыслям, заключениям, которые уже давным давно переменились, забылись. И вот теперь он словно слой за слоем стирает пыль с библиотечных книг, а я, я с каким-то благоговейным ужасом вдруг осознаю, что книги эти так и не были прочитаны мною до конца.
Мне не сложно было сказать эти приятные, почти дежурные, но вместе с этим весьма искренние слова. Не сделал же он мне ничего дурного, в самом деле. Но к утру следующего дня, я явно почувствовал, как раздражением закипало моё до этого молчащее самолюбие. Досаду, почти злость я теперь ощущал так явно, хоть
и старался отвечать сдержанно и вежливо и даже с некоторой долей какой-то панибратской уверенности, от которой мне самому делалось противно.