Про эти поздние октябрьские дни 20 года, тусклые, унылые и страшные, я вспоминать не хотел. Я утопил их где-то в своём сознании или подсознании, но они притаились, тёмные, мрачные, притаились, чтобы выждать удобного момента и напасть.
Мама звонит мне по телефону, и я впервые слышу её настолько потерянный голос. Я впервые в полной мере, наяву, понимаю, что вообще значит словосочетание «потерянный голос».
— Что же делать?... – этот мой вопрос эхом раздаётся во тьме телефонищ, летит сквозь чёрную бездну в Екатеринбург, в двадцать второй дом по улице Сакко-Ванцетти, взлетает на пятый этаж. И замирает, не смея постучать и войти.
Наверное, первый раз мне становится страшно настолько, что хочется заплакать. Ещё больше хочется заорать. Не знаю, на кого, но просто так, в стенку, в окно, на мокрые проспекты. Мне страшно, потому что это происходит не со мной. Если бы со мной, я бы точно что-нибудь придумал. С Олегом мы что-нибудь придумали бы. Но вот с мамой... Мне страшно до ужаса. И это не дурацкие эпитеты.
Бабушка спрашивает меня в трубку телефона:
— А мама не заболела?
— Да не вроде... — у меня противно сжимается сердце от этого вранья, и я понимаю, что надо что-то добавить. — Да нет, всё хорошо, бабуль. — вру я опять и улыбаюсь в темноту, чтобы голос не дрожал.
Я выхожу из КПП общежития и не понимаю ничего. Какое чудовищное несоответствие. Мир не разрушился, и всё по-старому, и кто-то проходит мимо меня и смеётся, кто звонит по телефону, где-то на остановке курят люди, и ветер доносит до меня терпкий запах табака. Я тоже останавливаюсь и пробую закурить. Почему же так дрожат руки? Ветер проносится непоседой. Я вдруг понимаю, что с завистью думаю обо всех этих людях. Просто смеяться и курить с лёгким сердцем на остановке. Не беспокоясь ни о чем. Экзамены, университет, зачёт, сборы... какая смешная ерунда!
Ой, как же щиплет в глазах, будто туда насыпали песку. Плохо только, что я не могу плакать. Последний раз я плакал лет в 15.
Теперь мне двадцать первый.
«Мне двадцать один. Теперь я хочу быть спасённым.»