Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

«Момент истины.» Ага.
Я открываю новенькую бутылку минералки и с наслаждением пью. Вода серебрится в лучах полуденного солнца.
Мы бегали в лесу на строевой подготовке. Стояла жара, а мы были в форме, в которой занимались ещё зимой, бежали по солнечными аллеям, чувствовали полуденный зной начала лета. И всё было так легко и спокойно, что я не мог представить ту ситуацию, в которой бы что-то потревожило меня и вывело из равновесия.

Я вспомнил, как всего месяц назад бегал так с Вадимом. Мы бежали не 7 километров, а 10, до турников, потом к речке вниз по склону, и погода тогда стояла совсем не жаркая, но лицо горело и пылало из-за бега и упражнений. Когда мы бежали обратно, пили берёзовый сок. Прямо из той пластиковой бутылки, что была привешена к дереву. Искрящийся на солнце холодный берёзовый сок. Немного мутный, на дне плавали кусочки берёзовой коры. Но это было самым вкусным, что я когда-либо пил. Одним из самых прекрасных было то мгновение, когда я, запрокинув голову, подносил к губам целую пятилитровку. И пил, зажмурив глаза от солнца. Потом мы разговаривали и дом шагом. О всякой ерунде. О том, как здорово, что бывают весна и лето, как было ты скучно, если б всё время была зима. Я мог говорить о подобной ерунде бесконечно.
Минералка обиженно шипит и плескает мне на рубашку. Я стряхиваю капли. Воспоминание отступает на задний план.
<...>
Я ненавидел себя за то, что привязывался к людям с первой беседы. Это ужасно, поистине. Правда. Я уверял себя, что встречу ещё много кого, и они будут в сто, в миллион раз лучше. Но сердце саднило и саднило, и я не мог с этим ничего поделать.
Она была первым человеком, кому я написал "доброе утро". Я не хотел отпускать просто так.
Господи, я просто клинический идиот!

---

Они уходили по Грин Дэй. 2 года назад.

В этом году я даже не вспомнил об этом. А когда вспомнил, то так удивился. Что с нами стало.

«Два года прошло с тех пор, Олег, а кажется, двадцать. Куда все подевалось? Что стало с нами? Почему господин в зеркале думает о смерти чаще, чем о жизни. Бреется брезгливо и думает о смерти.» <...>
«Мы предпочли вымыслу реальность, я во всяком случае, а реальность что, вот она такова. Реальность предлагает сыграть по-крупному. И как бы ты хорошо ни передергивал, эта дрянь передергивает лучше. Я проиграл несколько деревенек, поручик, но, черт возьми, я отыграюсь, в один прекрасный день я оставлю этих ребят без штанов. Слово офицера.»

А он так и не отыгрался. Интересно, я отыграюсь?

---

Да боже мой, что я опять сделал не так? Яночка растворилась так же быстро и внезапно, как и появилась в моей жизни. Иногда мне кажется, что ничего этого не было.
Дозоров смотрит на меня с ухмылкой и прикрывает глаза.
На сей раз мой черёд спрашивать. Мне безумно завидно, но я делаю максимально равнодушное лицо и бросаюсь в бой.

– Ну и кто она?
– Она просто прелесть... – он говорит это с таким платоническим наслаждением, что мне становится больно за эту девушку.

Там какая-то сопливая ерунда в телефоне, который Олег мне протягивает, буквально насильно вталкивает в руку. Буквы расплываются, потому что я зачем-то так напряжён, словно стою перед адмиралом флота. Вчитываюсь и ... Если бы я был сейчас откровенен с ним, то не сдержал бы удивления. Дозоров, нигилист Дозоров. Так это только прикрытие. Твою ж мать, вот это я осёл, не догадался...

– Тебя не тошнит от этого? – лениво затягиваясь, спрашиваю я и возвращаю ему телефон. Актёрские курсы плачут по мне.
В ответ он равнодушно пожимает плечами.
– От чего? Она успешная, внимательная, у неё большое будущее, понимаешь? На всё остальное можно закрыть глаза.

– Я бы ни дня с ней не прообщался, – с отвращением заявляю я и брезгливо тушу окурок.
Дозоров смеётся.
– Поэтому ты до сих пор один! – он хлопает меня по плечу. – Будешь таким разборчивым, останутся только стервы.

Варвара. Девушку, которая ему пишет, зовут Варвара. Варвара. Ну и имя. Она откуда-то из Сибири, кажется, из Томска. Учится там, подаёт надежды, со слов Дозорова. Он познакомился с ней через общего друга, сначала просто переписывались, потом взаимная симпатия. Она начала звать его к себе, рассказывать о красотах Томска, а Дозоров приглашал её в Мариинку и обещал показать, как разводят Дворцовый. Короче, вся эта петербургская романтика.

---

— Так как же мы обнаружим подлодку? — В классе тихо так, что мы слышим пыль, сползающую по стеклу.

Селезнёв смотрит в аудиторию, потом замечает Логинова.

– Логинов!
– Я! – Женя вытягивается в струнку перед полковником.
– Разберём на живом примере. Вот, к примеру, вы решили встретить Новый год с девушкой. На Дворцовой площади.
Мы сдерживаем улыбки. Все в нашей группе знают, что тема девушек, а вернее, тема их отсутствия, табуирована у Логинова.

– Что вы сделаете, чтобы не потерять в толпе своей девушки? – продолжает Селезнёв, не замечая наших тщательно скрываемых улыбок.
Логинов молчит.
– Не знаете?

Логинов снова вытягивается и говорит не без усмешки.

– Никак нет, товарищ полковник, не имею опыта.

Селезнёв улыбается, и мы тоже стряхиваем напряжение, зная, что сейчас полковник будет шутить.
– Сколько вам лет, Логинов? Девятнадцать?
– Так точно, товарищ полковник.
– Девятнадцать и нет девушки? – с улыбкой изумляется Селезнёв. – А как же романтика? Как же романтика, юноши? Вам ведь девятнадцать! Учёба – это конечно, святое, я понимаю, но не забывайте и о другом. Не упустите свою молодость, юноши!

Мне его слова врезаются в мозг, гуляют там в прохладой пустоте весь день. В прохладной пустоте, потому что весь день я думаю только о Яночке. Романтика... я ведь никому в жизни на дарил цветов! Ну, матери не в счёт. Тем более, это было так давно. Но девушке. Букет. Огромный букет. Я выбегаю из корабелки и мчусь в цветочный на Невском. Самый красивый букет для самой красивой девушки. По дороге мой запал куда-то пропадает. На углу Литейной какой-то мужик на велосипеде сворачивает через поребрик и, матерясь, падает на асфальт. Я не останавливаюсь и ускоряю шаг. Надо бы спросить, всё ли с ним в порядке, может, вызвать скорую и задать ещё несколько дежурных вопросов приличного, ответственного, неравнодушного гражданина. Но мне почему-то не хочется. И я прохожу мимо.

....Я возвращаюсь в корабелку к девяти вечера, когда уже начинается дождь, без цветов, с дурацким настроением и, не отвечая на расспросы Дозорова, ложусь в бушлате на кровать.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Дне пролетел, а потом ещё один, потом ещё и ещё… И так до бесконечности. Я не успеваю считать события, которые происходят, — так быстро они летят, летят, как заведённые, а я просто стою в стороне и смотрю на них какими-то чужими глазами, словно это всё не со мой и не сейчас происходит. Я не могу вспомнить, что было с утра, с чего оно началось, это утро, а чем заканчивается — это я всегда хорошо знаю, потому что конец всегда и везде одинаковый. Я закрываю газа, потом открываю, потом снова закрываю. Передо мной мелькают картинки прожитых суток. Это было со мной. Сегодня. Даже не месяц и не год назад. Прикинь, да?
Мне сегодня приснился такой охуенный сон. Так всё было как настоящее, я такой, каким всегда мечтал себя видеть. Но звонит резко будильник, возвращая меня в реальность. Хотя, реальность и не всегда бывает такой плохой.
Как только я выхожу из метро на Тверскую, я вижу танки. Я сначала ужасно пугаюсь, потому что ко всем чертям забыл, какой сегодня день, какое число и всю это прочую ерунду, которую надо знать каждому человеку. Я вижу танки, танкистов, отдающих честь, и пугаюсь. За танками едут Тополи. Тополи ещё более страшные. Я стою в самой середине толпы, и народу вокруг много, и все радостные, и снимают эти такни и Катюши, и Тополи, а я чувствую ужасное одиночество. И страх. Только страх. Потом в небе слышится невероятный гул и летят вертолёты. Потом самолёты. Потом они все исчезают, и наступает тишина. Я стою на солнце напротив храма. Там всё это время идёт служба. И пока летели самолёты, заглушая рёвом своих моторов голоса певчих и голос священника, служба всё равно не кончалась. Я до сих пор не могу понять этого парадокса. Если бы все люди на земле услышали, как страшно воют двигатели самолётов, то войны бы прекратились. На самом деле, нет. Никогда. Вся история планеты — это одна сплошная война. Она просто бывает разная и мы не всегда её замечаем, но она всё равно идёт, идёт постоянно, неукротимая, неотвратимая, бесконечная.

---

Год назад я сидел за учебниками в это время. Год назад я ложился на рассвете, потому что учил. Учил уроки. Год назад я был таким трудолюбивым. Прилежным. Усердным. Блять, сложно представить, но год может сделать с человеком вообще всё, что угодно. Всего год. Целый год.
Сегодня за окном рассвет, а я всё ещё не лёг. Мне одновременно стыдно, и страшно от чего-то, и как-то неуютно, но с улицы доносится аромат свежего весеннего утра. Как в деревне.
"Если сделать всё, что надо, и не вспоминать." Ну, блять, так не работает. Не получается спрятаться в подушку! Я так не могу.
Я за год стал таким отвратительным. Мне самому становится от себя противно до тошноты, и я упиваюсь этим тошнотворным отвращением, и ничего не делаю, чтобы стать лучше, и ничего не хочу в себе менять.
Я матерюсь, посылаю людей направо и налево, я похуист, я отвратительный. Я плохой. И, нет, — не "хороший, с которым случилось много плохого."
Хотелось сделать что-нибудь ужасное. Обратить на себя внимание. Уйти гулять ночью. Позвонить по межгороду. "Мам, мам! Я гуляю по ночам и под утро. Мам! я сегодня не ночевал дома!" Но ей-то похер. Я это давно выучил. Поэтому мне остаётся только ещё раз проматериться и пойти спать.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

я снова дома

Каждый раз, когда я возвращался из Павловска, меня поражало это чувство какой-то невероятной озлобленной обиды на весь мир. Я приезжал домой, а там снова всё было по-старому: треклятый будильник, который я заводил каждый день, как заведённый, моя неуютная кровать, вечно хмурая хозяйка, уставшая чета, снимавшая комнату напротив меня. Всё было так неизменно, так незыблемо, что мне становилось страшно не понятно от чего. Я злился. Не понятно от чего. Плакал самыми озлобленными слезами. А нет, не плакал. Это в моём воображении.
Но я был готов (не знаю точно, что меня сдерживало) расплакаться каждый раз, когда вновь оказывался здесь. Мне было бы лучше совсем не ездить в Павловск, не встречать никого, но как там в стихотворении не известного мне автора? «Мне страшно с тобою встречаться — страшнее тебя не встречать.» Как бы мне не было херово после Павловска, я ехал туда вновь и вновь, каждые выходные, как заведённый, потом приезжал с желанием уничтожить весь мир и заводил будильник на завтрашнее утро.
Мне никогда не было сложно учиться в универе. Всему виной была лень — мать всех пороков. Причина всех несчастий. С дрогой стороны я совершенно не мог понять, как все выходные можно посвятить урокам. То есть это всё звучит, конечно, архирационально, мудро, по-взрослому ответственно, но на вопрос «чем ты занимался на выходных» получать ответ «оооо, я всё это время зубрил лекции и штудировал учебник» было для меня верхом глупости. Даже не глупости, а какой-то скуки. Вы такие скучные, что мне смешно. Ты зубрил учебник. Безвылазно. Дома. Блять, ты ебанутый? Потом на пересдаче дураком оказывался я. Я тот, кто выбрал выходные вместо занятий. И теперь меня спрашивали с усталой надменной насмешкой «ты ебанутый?». И были, наверное, правы. И я тоже был прав. Но мы ещё этого не знали. То есть некоторые из нас не знали. А суть была в том, что не нужно разделять так всё на черное и белое. Но учёбу и отдых. Так строго. Этот юношеский максимализм должен был остаться где-то в девятом классе. Но мы ещё этого не знаем, а я никому не сказал. Так что, тсссс….

---

«Близко я к заре сгореть
боюсь, я трус
упал...»
"Поговори со мной." — я прошу.
Он рассказывает удивительные истории. Про армию. Про походы. "Рассказывай ещё." – я прошу. Он рассказывает мне ночь напролёт.
"Мам, я уезжаю, тут... под Курск..."
Междугородний телефон фырчит, в телефонную будку нетерпеливо стучат монетками и кулаками.
"Как Курск? Какой?" – изумляется и пугается междугородний. "Тебя же должны вызвать... там... к генералу... Подмосковье..."
"Мам, какое Подмосковье! Меня чуть в подлодку не забрали, потом в Афганистан!.. тут стучат, мам, я в Курске, мам... позвоню... потом..."
Междугородний обрывается. Звякает, словно плачет, трубка на рычаг.
В будку врывается следующий.
Я стою в растерянности, словно опустошенный. Вот та самая взрослая жизнь, теперь всё сам. Сам решай проблемы, сам строй отношения, и теперь нельзя заплакать и лечь к маме в постель, чтобы проснуться на утро, и солнце в окно, ни следа от боли. Теперь мамы рядом нет. Теперь – сам. Всё будет хорошо. Я улыбаюсь и шагаю навстречу землякам.

«камнепад меня напугал до слез
я взрослый не всерьез,
до слёз, до слёз смешно.»

---

Да, я точно идиот.
Ну почему меня так волнует то, что происходит с Панарским в корабелке? Это же не касается меня лично. У меня постоянно чувство, будто я что-то упустил, чего-то не сделал. Или сделал не правильно. Не вовремя. У меня постоянно чувство, будто я чем-то хуже, глупее, неопытнее. Хотя, почему же "будто"? Так и есть. Я хуже, хуже, в десять раз, в миллион глупее Панарского, но что же мне с этим делать. И чем же я виноват?
Он не мог мне назвать индекс Хирша какой-нибудь дурацкой, ужасно крутой научной статьи, не смог бы назвать, какие изменения грядут в судебной системе, не знал, что значит перехват Ранвье на миелиновых волокнах нервов.
Зато он мог добыть берёзовый сок ранней весной, разжечь костёр из безнадёжно мокрых веток, умел охотиться на уток, мог жить месяц в палатке на севере. Умел быть тёплым и таким нужным. И не умничать на каждом шагу, по поводу и без повода.
Пиздец, но это правда важнее. Важнее, чем индекс Хирша и твои баллы за ЕГЭ по физике. Важнее, чем тысячи изнасилованных каким-то продюсером женщин.

"В следующей жизни ты полюбишь меня, потому что я буду красивым. Я обязательно буду красивым – хотя бы деревом, хотя бы зверем. Так будет честно и справедливо – я в это верю. Я в это верю."

Мне снова 5. Мы в лесу собираем берёзовый сок. Идёт снег, я не чувствую замёрзших пальцев, а мы снова говорим про походы и север. Север и походы. И даже про северное сияние. И ещё что-то такое далёкое. Я могу слушать любую ерунду из его уст, но потому что она вмиг перестаёт быть ерундой. Я не могу сказать, что я ужасно счастливый человек, но именно в такие мируты я определённо счастлив. Лес, снег и берёзовый сок. Никаких индексов Хирша. Я просто счастлив.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

По-моему, мы всё прое^али. Эй, кто-то там, перед кем извиняться сейчас, прости нас.

Самое обидное, что им можно было быть такими. Безо всяких оправданий. Можно сохранять дурацкие мемы, картинки с обнажёнкой и смеяться над снафф-видео.
А тебе – нет. Уууу, посредственность.

Эм писал охуительные стихи в 19 лет. Я смотрел на дату и не мог себе представить: да откуда вы такие берётесь? Где вы? в каких уголках страны, по каким коммунальным квартирам? Сидите по тесным кухонькам, под тусклыми лампочками с горячим чаем на столе? под свистящий на плите чайник? где пишите эти стихи?
В моём окружении всем тоже по 19. То, что всех интересует сейчас – это: бухло, водка, тусовки, деньги.
"Три составляющих жизни: смерть, поэзия и звезда." Но это так было раньше. Сейчас там четыре составляющих и они несколько поменялись.
Да нет, блять, не поменялись! Но только где мне вас искать? В городах миллионных? В сёлах, дома, в семье?
Сегодня семнадцатилетняя девочка из Череповца написала в условиях знакомства: "Ты должен знать, кто такой Дркин." Если мы думаем об одном и том же Дркине, то мы, наверное, ещё не всё проебали. Но это не точно.
______
Все, все, замечательные люди, ходим, шутим, такие умные, можем поговорить про секвенирование ДНК, получаем высшее образование (ради диплома?) ха, смешно. Она даже не поняла тогда, что сморозила глупость.
Блять, но какие же вы скучные! Ну невозможно же каждый день говорить про секвенирование. Просто пустышки. Пустышки, блять! Как же я ненавижу.
Даже К., с которым я постоянно ссорюсь, местами более настоящий и интересный, чем вы.
Спросите меня про проект "геном человека". Я могу рассказать вам о гениальном прорыве в лечении стволовыми клетками. Давайте поговорим о проектировании новейших военных кораблей. Нет, лучше не надо. Давайте вы... поговорите со мной о русско-японской войне в рассказах Андреева. Или... почувствуете со мной невероятную красоту слога Достоевского? Вам нравятся стихи Галича? Поговорим? Ах, что? Вы не можете. Ясно, тогда давайте просто помолчим и немного. Минута молчания в честь всех вас, ограниченных посредственностей.
Бля, наверное, со мной что-то не так. Я слишком, блять, стар для этого дерьма.

---

Меня продуло на двухсотом километре. А в тайге уже наступала весна. Оттепель, которая властвовала здесь целую неделю, пробуждала природу от зимнего сна. Лёжа в палатке и зябко кутаясь в штормовку, я чувствовал это пробуждение. Слышал этот особенный, зыбкий аромат, видел дрожащий прозрачный воздух, чувствовал дыхание весны. Весна! Весна!
Я ел безвкусные консервы, запивал ароматным чаем, запах которого не чувствовал, смотрел горящими от температуры глазами вокруг. А вокруг всё пело.
Я любил эти зябкие и неудобные походы, без интернета и сотовой связи, любил в деревнях, где мы останавливались, смотреть на молчаливых стариков, которые разговаривали красивой полной звуков речью, сильными и густыми голосами, любил слушать их разговоры. Любил этот дикий и необузданный север, когда на сотни километров от тебя ни единой души.
Вадим тоже обожал это чувство. Иногда мы смотрели друг на друга горящими восхищением и широко распахнутыми глазами и молчали, не в силах вымолвить ни слова. Он тоже чувствовал север, реку, леса, горы. Тоже дышал, как они, и сердце его стучало вместе с сердцем севера, и так по-особенному здорово и хорошо нам делалось рядом друг с другом, что хотелось остановить это время, хотелось застыть между веками, и никогда не знать всех этих ненужных людей, что встречаются в жизни так часто, забыть навсегда своё я, и не вспоминать, что в понедельник придётся вернуться в город. Вокруг нас была такая невозможная тишина, которую, казалось невозможно разорвать, и вместе с тем, она был так зыбка и хрупка, что мы боялись вздохнуть. И тишина, и туман сливались вместе, и мы как зачарованные стояли посреди тайги, и не могли двинуться дальше.

В первые несколько дней похода мне всегда хотелось кричать от счастья. Хотелось слышать свой голос. В следующие дни моя эйфория проходила и сменялась спокойным созерцанием. Я просто наслаждался этим покоем, ловил его каждой клеточкой своего тела.

Вадик заглянул ко мне в палатку: «Согрелся?" – спросил он участливо. Я улыбнулся и кивнул. Горло действительно проходило, но меня ещё знобило, так мелко и неприятно, что хотелось вылезли наружу.
Солнце уже садилось. На севере темнеет быстро. Вадим принёс палок для костра, и через несколько минут уже трещал огонь. Завтра мы будем в горах. А пока Вадим сидел рядом со мной и обнимал так нежно и крепко за плечи, и мы смотрели на угасающий, но жаркий огонь, что казалось ничего нет, и не было, и не будет. И нас тоже нет. А мы всё-таки были.

.... через несколько дней, накануне отъезда я проснулся раньше Вадима и вылез из палатки. Я был уже здоров, бодр, но сердце щемила неприятная тоска. Мы возвращаемся в город. Сегодня. Сегодня к вечеру мы будем уже там, внизу, а на завтра я буду сидеть в универе в предписанной форме и бредить новым путешествием.
Вадим угадал моё настроение. "Не расстраивайся, Ян. Всё будет хорошо." Он снова кладёт мое руку на плечо, так уверенно и крепко, что моя тревога разом пропадает. Я смотрю в его синие, чуть насмешливые глаза и верю ему. Всё будет хорошо.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра